Одёжка кончилась.
Поизносились ветровка, сумка, туфли и очки запропастились.
И снова кризис бьёт по кошельку,
Вонзились санкции проклятые.
Чуть не пропал любимый чемодан,
Поистрепался. Игорем был дан в подарок мне,
Хорошим человеком. В Калининграде.
Под жестоким веком живём.
Едва Египта квадроциклы оседлали
и Турции щербет отведали, взглянули в гоанца мутный взгляд,
захлопнулась ловушка вновь.
Карман мой пуст. Кикиморы хохочут
Над бедным музыкантом. Не хочет
Показывать музыку телевизор гадкий.
Хожу Цветным бульваром и пою украдкой.
Вот даром что живу с балетными в дому
Одном, Большой Театр любит чад своих,
Империи крыла заботливы и щедры.
Я – маленький артист, души глубинной недры
Таят обиду. Что ж ты, рокенролл, и не убьёшь меня
И не озолотишь никак. А ты, поэзия, подруга
графоманов, лукавых аутсайдеров в панамах
незнайкиных, дана мне в утешенье.
Март 2014
«Чёрт побери», – говорил Никулин, ломая руку.
И дым подымался вверх, и вставали тени, и смеялся Баку.
Подходили люди,
И спрашивали они Никулина:
Почему ты такой странный?
У тебя брат странный?
У тебя жена странная?
У тебя фотоаппарат сломался?
И несли они Никулина в храм огнепоклонников,
И клали они Никулина возле святилища,
И закрывал он глаза. И тысяча ветров
Останавливала дыхание.
И небо открывало свои кингстоны,
И тысяча ворон, чёрных как нефть,
Слеталась к руке Никулина,
И в клюве каждой вороны горел бриллиант.
И спрашивал Никулин у ворон:
Почему вы такие странные?
Ваши птенцы странные?
Ваши мужья странные?
Или у меня фотоаппарат сломался?
И хохотали вороны, и падали бриллианты прямо на землю.
И вырос из каждого бриллианта небоскрёб.
И поехали в Баку туристы,
И стали они ходить на то место, где упал Никулин.
«Чёрт побери», – ломали они руки,
«Чёрт побери», – ломали они ноги,
Но с ними уже ничего не происходило.
Ничего.
Ноябрь 2019
В плену снегопада, в объятьях заноса
Из сердца горячего выйдет заноза,
Кипящий отпустит на волю порыв,
И ты, как всегда, впереди паровоза
С коробочкой чёрной и красною розой
Бежишь, матюгаясь и очи закрыв.
Скажи, машинист, сколько тяговой силы
Нужно тебе, чтоб достичь своей милой
С красным сердечком в окошке резном?
Роза с мороза в душе колосится,
В чёрной коробочке няшка таится,
Колокол страсти на «Hold-On» по ком?
А мама хотела назвать меня Валей,
И я открестился от Вали едва ли,
Мерцаю теперь, как снежок, да кружусь.
Целуются все от Фареров до Бали,
Я тоже хотел, только мне не сказали.
Почта России, прими мою грусть.
Так что открыточка с каменным сердцем
Нежно порхает от дверцы до дверцы.
Скрипнет паркет в коридорах души.
Курят у клуба подмёрзшие перцы.
Сняли запреты. Добавили пенсы.
Такая движуха во снежной глуши.
Вот и февраль, вот чернила с бутылкой.
Выпил – занюхал в сердцах валентинкой.
Строчка за строчкой. Счастливый поэт
Чувствует сквозь любодейственный праздник
Поступь народную. Что он, проказник,
Главное помнит: где снег, а где нет.
Февраль 2021
Вот месяц на небе, и март на исходе,
Мой друг, ты витаешь в прекрасном из снов.
И сердце твоё то поёт в хороводе
С подругами, то чародей из миров
Самых волшебных тебе шепчет в ухо.
«Чу! Отойди», – я кричу ему глухо!
Только не слышно меня. Я снаружи
Сна твоего, где ненастье и лужи.
Ах, кабы мне проникать без препятствий,
Быть ожидаемым гостем в лучах
Солнечных зайчиков, узнику странствий
В шлеме железном и красных парчах.
Ночь глубока. И дыхание юга
Глушит туманами возгласы друга.
Плыл бы ты, друг, себе, грябал далече
В шлеме своём и парчах, человече!
Нет, всё шепчу себе, неугомонный,
Верю я, ждёт меня угол укромный.
Март 2019
Дорогая тётя Маша,
Я – племянник, радость ваша,
Есть умнее, есть и краше –
Много нас таких у вас.
Но за праздничным застольем
Я один по Божьей воле,
Ибо прочие другие не доехали до нас.
Есть на то свои причины:
Петя Главчев, самый длинный,
На брегах Днепра былинных
Свой закручивает ус.
Юрий, что неподалёку,
Отложил визит до сроку,
Ибо, как бы, волей рока
Снова Крым пополнил Русь.
Братец мой родной, Олежек,
На чужбине сало режет,
Пиво пьёт, за ухом чешет,
Тоже дел невпроворот.
Занимаются ребята,
Все в делах. Оно понятно.
Ну а нам и так приятно,
Раз такой они народ.
Наше дело молодое,
Тётя Маша, над страною,
Здесь, над Крымской стороною,
Время новое идёт.
Помните, в России милой
Вы заснули, дело было,
А проснулись в Украине,
А потом наоборот.
Снова, дорогая тётя,
Жизнь идёт, и вы в полёте,
Ваш совет и ваше мненье
Очень нужно всякий раз.
Длань нас ваша воспитала,
Оттого-то очень мало,
Честно, прямо скажем, мало
Идиотов среди нас.
Просвещенью и науке
Вняли дети, вняли внуки,
Все невестки тянут руки
Целовать за это вас.
А я помню свет в окошке,
На плите кастрюля с ложкой,
И тетради под подушкой.
Не смыкает тётя глаз.
Чу! – на лестничной площадке
Курит дядя мой украдкой,
Дядя Саша. Про посадку
Слышен голос, там вокзал,
Там в ночи грохочут рельсы,
Бьются Горбачёв и Ельцин.
Перестройка. Брат мой Коля –
Дембель, мышцы накачал.
Пахнет кухня чем-то пряным,
Миндалём, кинзой, тимьяном,
Бастурмой и кашей манной,
Черносливом, коньяком.
Вот посылка для Серёжи –
Он на Севере. Он множит
Свой бюджет семейный. Он же
Новым временем влеком.
Где же Боря? Снова в море,
Военврач в морском просторе,
Ходят корабли в дозоре,
Охраняют берега.
И, возможно, в ночь глухую,
Зашивает боевую
Рану рваную такую
У матроса-моряка.
И я, всё про это зная,
Сном младенца засыпаю
И с балкона улетаю
В летней ночи аромат.
Над Шоссе Евпаторийским
Я лечу. Над Медицинским
Институтом нашим крымским,
Где у дяди Саши блат.
Но своим умом я только
Поступлю туда, и долька
Медицинского таланта
Мельком скажется во мне.
Доктором я стану тоже,
На братьёв своих похожим,
И отдам четыре года
Психбольничной лабуде.
Любят, любят тётю Машу
Все племянники, все наши,
Даже если и не наши,
Он племянник тоже наш:
Сагател, Камо и Грачик,
Гаик и Масис, и Вачик,
И Армен, другой наш мальчик,
Тот, что раз принёс лаваш.
Небеса сегодня, тётя,
Светят Вам, и Вы живёте,
Улыбаетесь, идёте,
Чайник ставите на газ.
Заключайте нас в объятья,
И тогда опять мы братья,
А с небес взирают тихо
Все, кто молится за нас.
Длинный Петя, хмурый Юра
И весёлая натура
Брат Олег, и вся культура:
Пушкин, Гоголь, Тютчев, Фет –
Воспоют сие мгновенье –
Педагога день рожденья.
Тётя Маша, тётя Маша,
Что сегодня на обед?!
Апрель 2016
Вступая в коровью лепёшку,
Помни о том, как коровьи печали
Взаправду или понарошку
С тобой остаются в самом конце,
Коровьей печатью в лице.
Вступая в коровью лепёшку,
Помни о том, что корова несчастна
Из всех одомашненных более. Кошка
Имеет жизнь сладкую, нянчит котят,
Корова своих не увидит телят.
Из детства я помню мамин рассказ:
Утром холодным в тёмном хлеву
Бабушка плакала, бога звала,
Корова тогда умерла.
Неиссякаемо вымя извечное,
Скорбной рукою человечества
Августа небо ухвачено млечное.
Герпеса корку прихватит мороз.
Из забывших меня можно
Составить колхоз.
Февраль 2020
есть дни, когда в себя глядишь,
как в погреб тайный, детским взглядом
все ниже, и коленку ставишь сам
на любопытный край.
и там, у мира на краю,
ты остановишься, священный ужас
за попу схватит, сердце защемит,
и ангела крыло
нажмёт стремительно «стенбай».
есть ночи – в них когда идёшь,
и светофор дурацким жёлтым глазом –
ни света, ни тепла,
а всё наоборот.
острог ли, красная дорожка
ковровая, наяды, брют, шипящий пузырьками,
а может просто каша
да вода, да ночь в молитве.
есть вечера, когда
жена готовит, мама ждёт,
и дети целят пистолетом, веселятся,
меж двух очей
счастливых мне, –
конечно, понарошку.
и мамины котлеты, самогон отца,
и сладкие минуты счастия –
сколь долго длиться им?
и мама скажет: «Хватит вам уже», –
и приберёт долой бутыль.
есть утро где-то вдалеке,
в нём все на месте. По реке
плывет баркас, и в нём
с веслом старик Альцгеймер.
а ты на этом берегу
возьми бинокль
и сам себя узри.
там девушки купаются в прелестной наготе,
одна из них –
не буду говорить, кто есть.
Февраль 2020
Не сладко это в жизни дело.
По сути, возглавляешь остров,
Где он, когда всё надоело,
Воротится на остров свой,
Уставший, страшный и пустой.
И через пару дней он милый,
Хороший, славный и счастливый
Опять поедет кочевать,
Своё здоровье убивать.
А ты стоишь, жена артиста,
Как Пенелопа в аметистах,
И обнимают маму дети:
Наш папа лучше всех на свете.
Сентябрь 2018
И если мы умрём – то лишь от красоты.
В минуту скорбную, в пустых объятьях
И жизнь, и смерть, страшась, увидишь ты
Хохочущих. В одних и тех же платьях.
На платье чёрном – сизые цветы
Шевелятся. Дурацкие таблетки
Пусть ты не ел.
Пусть сердце – птица в клетке.
И мозг пусть мал с небесной высоты.
Улыбкой миловидною полна
Природа неизбежного. Она
Весёлого желает разговора,
Беспечной зауми,
Пленительного вздора.
Не смоет спиртуозная волна
Сиюминутный гений твой:
Плевки в загробной дали,
Проделки фосфора и происки сырца,
Вещдоки из дуэльного свинца
Пока летят. Ещё их не видали.
Под утро одинаковые платья
Две женщины упрячут в гардероб.
Для рифмы очень хочется, чтоб гроб
Хрустальным был. И якорные цепи
Качнутся. И схлопочет бес по репе,
Не лез бы под руку
в ночные клубы чтоб.
Март 2019
Куда уехал цирк? О нет, он не уехал.
Кто замуж вышел, а кто крышей съехал.
Динамика сюжетов. Слой за слоем
Теряются миры. Слоны же – наживное
Дело. Цирк внутренний всегда с тобой,
Лишь потому, что над душой стоит покой,
Конвой в тумане, фраер холостой
Или монах безмолвный. Прямо над душой
Стоит в России кто-то. Потому
Балет и цирк в почёте и в плену
Одновременно. Бронзовый Никулин пожизненно
В почётном карауле.
На Трубной площади
Людей столпотворенье, и клоун
Льет кровавое варенье.
И смех на Трубной площади – чужой,
И слёзы Трубной площади – чужие.
Июль 2018
Весь мир бардак.
Но в нём отчасти
Живут, не ведая греха,
Халяльный дёнер. Щучьи снасти.
Тибет. Республика Саха.
В коммунистическое время
Был что ни день, то день рожденья,
И трезвым наступал на твердь
Лишь тот, кто выучен терпеть.
Все остальные же летали –
Кто метр. Кто-то полтора.
И в ГПУ об этом знали
И следаки, и опера.
Но тайным быть не может то,
Что сказано в строках Барто.
Летит по небу чёрный ворон,
Идёт дорогой человек,
В его кассетнике Джон Зорн,
В его зубах дымит «Казбек».
Мы поменяем их в пространстве:
Пусть ворон ходит в чёрном пьянстве,
А над землёю человек
Взлетит, как чудо-чебурек.
Над ними в солнечном сияньи,
Причастный к молоту с серпом,
Застыв изящно в изваяньи,
Насельник в граде золотом
Изгиб гитары жёлтой тронет,
И в белом облаке утонет.
Июль 2019
Не ломай мне кайф, прошу, на просторах Эллады!
Погляди – из пучин бирюзовых уже возникают гады,
И потом, извиваясь конкретно в аду сковородки,
Шипят они, слышишь? И пахнет на лодке
Дорогим кабаком. Прошу, не обламывай кайфа!
Я и так обделён масштабами лайфа.
Ну сколь мне осталось? Чешуя да и хвост барабульки?
Это пиво за трёшку и ужимки бабульки –
Туристки на драйве. На острове мимо погоста.
Вот и пьёт она кофе фраппе и кайфует просто.
Так что не ломай мой ништяк под чёрную корку.
Я сегодня Нектарий, а потом я опять Егорка.
Не ломай, погоди, а сыграй со мной в рыбьи кости.
Пойдём с пол-литрой безмолвно к Аиду в гости
Понтом блеснём в духе эллинских камеди-мифов
Про проделки Ктулху и бабло калифов.
Ну да бог (полубог) уж с ними. Не знаю.
Я такой человек. Починю, кайфану, поломаю.
Кому-то лихой стакан, а кому – со льдом аперолька
У меня ж осьминогово щупальце и лимонова долька.
И мы глянем окрест: как рыбак своё сено косит,
Как в печень героя вонзает свой клюв синица,
Меж островами плывёт в поднебесье осень.
Колыбель человечества забыла глагол «родиться».
А у нас, а у нас на листьях сентябрьские слёзки.
Все с вина переходят на водку – на зимнее время.
Пацаны во дворе опять пописали на берёзки.
Под бейсболками чешут своё холодное темя.
Сентябрь 2019
Обо мне говорят: да, похоже, он нюхает что-то.
Даже обидно. Ну, странная это работа –
Быть пропеллером, частью невидимой тяги.
Мы рождены, чтобы дни свои кончить в отваге.
Дай же, Господи, собственным сном уснуть.
Пусть падает снег на понурую головогрудь,
Лапы скользят, не чувствуя голых веток.
Память моя – кладбище нервных клеток.
Ползу. Ждёт апреля вороний грай.
У меня нет ушей, зато дровяной сарай
И дубовую сырость антеннами чувствую вот –
Ночей биполярных улыбчивый луноход.
Лопатина Лида, сотрудница мамы моей,
Есть, говорила, прибор у правильных у людей.
Мерить способен прибор дыхание насекомых.
Лежит он без дела. Там, у хороших знакомых.
Только, Господи, дай мне крестовый листок,
Чтобы знать навсегда свой вечный небесный шесток,
Дабы каждое чадо твоё обозримое в лупе
Не затерлось ни в Реутове, ни в Гваделупе.
Грежу я, вижу в мерцании сонных фасеток
Меж пущенных в цель летальных в меня табуреток,
Когтей-лепестков, стремящихся типа в шею,
А мне нипочём – я головогрудь имею.
А мальчик тот был. Пред банкою он с муравьями
Замер над схваткой. И, согревая руками
Жёлтых и чёрных, зашёптывал насмерть ебошить.
Шли солдаты в февраль, покидая Красную площадь.
Февраль 2020
Пиши стихи, никому не показывай.
Наполни стаканчик свой одноразовый
Полезной струёй. Не сутулься, однако.
Портвейн не дороже слезы Пастернака.
А в стол уж теперь просто так и не пишут.
Слышишь за стенкой бубнёж! Нувориши
Смелых речей – это рэпер Афоня
Пишет навзрыд про февраль во смартфоне.
Тайное дело. Шизоидный постриг.
Не разглашай, если ты не агностик.
Дома сиди и пиццу заказывай.
Пиши стихи, никому не показывай.
Тайное дело – хорошее дело.
Не нужно кричать как Валерий Кипелов.
Пой про себя, как Бернес завещал:
Шепнул на прощанье, мол, рэп – это кал.
Кнопка залипла, ломается «Parker»,
Перо прохудилось, и гусь забухал.
Занудное дело – поэзия. Маркер
Данте с района тебе завещал.
Тонкая линия, тонкое дело,
Татуировка ложится на тело,
Дедушка в профиль, серп с молотком.
Девушка, девушка… кровь с молоком.
Строчку свою я видел однажды –
Тату на затылке. Тщеславный, бумажный
Я стал на минуту. Иконка в айтюнсе
Померкла. Спасибо тебе, неизвестная Люся.
Тайный, холодный, с похмелья иль нет,
Ода в продакшене или сонет.
Где ты? Зачем? Почему? Не рассказывай!
Пиши стихи, никому не показывай.
Март 2020
Поэту не нужны мозги.
Когда в душе кромешной зги
Слепою трезвою порой
Все возвращаются домой,
А он с пустою головой,
Счастливый, пьяный и глухой,
Вкушая дрянь, а сверху соку,
Витает здесь неподалёку.
Не до мозгов, когда строка
От рифмы к рифме, как Ока
В изгибы музы истекая,
В себе качая молоко,
Взболтнёт невольно «ко-ко-ко».
А ты, душа моя, не бойся –
Мозг всюду хочет быть главней –
В немой засушливости дней
Восстань, побрейся и умойся.
Но и еще есть органон,
Малиновый вкушая звон,
Заводит в правой половине,
Как будто Муза на дрезине,
Тягуче ноет беспричинно
И просит Но-шпы благочинно.
Хоть, говорят, она важна,
Поэту печень не нужна.
Поэт есть Ухо, брат Кабанов,
Как ты был прав. Говорено,
Не раз гонял гостей незваных
Сквозь белый шум. Веретено
Полезных звуков и музык
Ложится. И незримый стык,
Как у Хеопса в пирамиде,
И там, и здесь, и в лучшем виде.
Ноябрь 2019
тебе говорю я:
«прощай, Олимпийский,
помнишь, как было?
себе сам не близкий,
на сцене стою
с отчаянным скрипом
Кристиною меж и Филиппом
усохшие, будто язычники в глине,
они, устрашась разъярённой богини,
звёзды пугливые сгрудились, и,
смутно меж них ощущая родство,
Чую,
теряю
своё
волшебство.
чую,
точно стригут с меня когти,
нюх обесцветился,
хвост расслоился,
лай рокенрольный,
весёлый мой лай
стиснут в зубах,
как сплошной один флюс,
даром что ящик,
и всё в нем под плюс.
только Корней мне сказал:
«знаешь, брат, мы с тобой в цирке,
ты пойман, как гад».
так и сказал: «ты не ссы,
ты в ловушке,
тут маскарад
и стреляют хлопушки,
есть растворители, водка и виски,
корм для котов из виниловой миски,
гримерки, окурки и вопль журналистки»…
виды видавший, прощай, Олимпийский,
камень за камнем исчезнет строенье,
морду в пуху и попсовом варенье
время отмоет,
вернёт части тела
Еще повоюем,
не жохай, Акелла.
Май 2019
Прекрасен артист завсегда на афише,
А в жизни – такой же, как все.
Подчёркнуто скромен, ведёт себя тише
И ездит на лёгкой козе.
Артист на афише – продукт фотошопа,
А в жизни – лицо из толпы.
И в сердце его стучит антилопа,
И мысли прискорбно тупы.
Но только он выйдет, болезный, на сцену,
Так сразу артист себе место и цену
Знает, крыла за плечами раскроет
И гневно подпрыгнет, и чувственно взвоет.
И тут же вонзит его отклик народный,
Прибавит он в силе своей плодородной,
И вдруг возомнит, что он может наделать
Тыщу детей, и тому несть предела.
Ужасен, безумен и распростёрт,
Огромен и радостен, весел и шумен,
Как ангел пронзителен, спутан как чёрт,
В меру вальяжен и в меру безумен.
Лишь только покинет священную сцену
И ринется в чрево гримёрки холодной,
Он снова в свою погрузится геенну,
Бессмысленный, странный, бесславный и потный.
Снимет рубаху и скинет ботинки,
Разрежет лимон на две половинки,
Нальёт полстакана, предложит друзьям,
Глотнёт сотоварищи или же сам.
Выпьет артист, разберёт его смех,
И он упадёт в гомерический снег.
Январь 2019
Когда умолкнет песенка моя,
Сольётся спирит, скажем так. Края
Извечные накроют безвозвратно,
Где всюду коммунизм бесплотно и бесплатно,
Навек умолкнет песенка моя.
Молчи, мой друг, в священной тишине
Почувствуй разницу снаружи и внутре.
Пройди кружок, дружок, от а до я, –
Тогда умолкнет песенка моя.
Не я запел – запели провода.
Я лапками держался без труда
И чувствовал: под крылья льются токи.
Пернатым ведь неведомы пороки,
Ну разве памятник разок-другой
Обкакал голубь, что у нас бывает.
А день прекрасен, и вокруг сверкает
Эфир соляриса магнитною волной.
Пусть из яйца пойдёт потомок мой,
Рогатку, камень и кота долой
Погонит ангел гневными крылами,
Хоть он из гипса, но он тоже с нами.
Готов возвысить божию свирель.
И позабудут птичкину могилку,
И держат слева ножик, справа вилку,
И ждут весны, грачей и трель-капель.
Октябрь 2018
Ты мне шепнёшь: чего же боле
В моей любимой стороне
Есть проще музыки неволи
В противовес другой, извне?
Есть тяготенье ля минора,
Одной шестой всего простора,
На черепахах и слонах
Доисторический мир нах.
Смотри, он в клетчатой рубахе,
В простой манере, без греха,
Ему ответствуют монахи,
Ему куёт штиблет блоха,
Айтишник солнечной долины
И олигархи-исполины.
Пакетик чаю, рюмка водки,
Сельдь, папироса, огурец,
Пойми, мой друг, все эти нотки –
Единый код больших чудес.
Весь мир до атомов разбит,
Простых битрейтов, малых бит,
Богов уставших тень большая
Ползёт, его не обижая,
И мне так кажется порою,
Что ходит он своей ногой,
Слегка взлетая над землёю,
И путает ногой другой
Следы. Поэтому я вою,
Когда ползучий ля минор
Уносит мой покой, как вор.
Июль 2019
Святая суббота. Иисус отдыхает.
Что будет назавтра – сейчас он не знает.
Вчера он отмучился в жизни земной.
Сегодня Иисусу покой.
Во гробе, в могиле, в сырой плащанице
Расслаблены чресла, не дрогнут ресницы,
Устам не глаголить, очам не взирать,
Не сеять и не собирать.
Меж страстью великой, исходом небесным
Суббота, забвенье и памятным присно
Усопшим одним на земле стало больше
В Аравии, в Англии, в Польше.
Не знают о нём ни в Москве, ни в Чикаго
Ни чтящие звёзды, ни пьющие брагу.
Святая суббота разделит в погосте
На до, на теперь и на после.
Во времени смерти, в смешении с миром
Нарушен порядок. Пещерной квартиры
Последний приют с навалившимся камнем
И днем биографии крайним.
Я рядом ложусь. И я все о нём знаю.
Я верую, Отче скалу отверзает,
Но это случится не прямо теперь,
Иисусова заперта дверь.
Иисус отдыхает, его не будите
Назавтра случится, молчите и ждите,
Оставьте ему в погребенном смирении
Право на сон и забвенье.
Апрель 2020
Сиктор сказал:
«Мы их так и мочим,
Режем горло, тащим к берегу,
Стоим в кровавой своей луже,
Известной на весь мир,
А размером почти с Америку.
Похеру, кто ты – студент, докер,
Рыботорговец или банкир.
Мы – фарерцы».
Сиктор сказал:
«Мы без газа и огня
На рыбьем жиру можем заменить коня,
В восьмидесятые мяса в каше не припомню,
А баб у нас одна на пятерых мужиков.
Вот недавно одна многодетная
Снова вышла замуж. Мать.
А вообще лучше не бухать.
Только гномы вокруг и заборы из
Рёбер китов. А если хочешь повеситься
От жизни такой, браток,
Вместо стула тебе – от кита позвонок.
Мы – фарерцы».
И увидел я: дельфины лежат, как рояли –
Блестящие, чёрные. Они не умерли.
Просто устали. Их гладят по головам
Докеры, студенты, банкиры,
Безмолвная братия рыбьего жира,
Фареров безбашенные командиры.
И сел я за стол, где столешницей была
Доска. История её – сплошная тоска.
На ней выгреб в непогоду рыбак,
Он потерял всех своих.
Он приходит сюда и садится за стол,
И долго сидит и молчит.
А в зелёной траве, как в вечной Итаке,
По склонам и даже по крышам
Ходили не люди-коты и люди-собаки,
А люди-дельфины,
И делали селфи чистые, светлые, странные мы:
Люди-мыши.
Февраль 2020
Скромный сантехник в немецком кино
Навестил неизвестную даму.
В чем неисправность? Ремонтных работ,
Похоже, что невпроворот.
Выхода нет, и двое останутся в запертом доме.
Дама включает горячую воду,
Ну а сантехнику
Вызвана скорая,
Ибо он в коме.
Врач неотложки в немецком кино
Навестил неизвестную даму.
Кто заболел? Имеются пьявки.
В одной безрукавке
Сантехник лежал, и уж трое останутся в доме.
Дама чиркает спичку.
Камфора вспыхнула.
Пламя вздымается,
Значит, пожар.
Смелый пожарник в немецком кино
навестил неизвестную даму.
Где возгорание? Надо спасать,
никого не бросать!
Выхода нет! О, известна нам эта ловушка.
Снова захлопнется.
Нет отступленья пожарному бравому,
Ибо он душка.
Неизвестная дама в немецком кино
Навестит неизвестную даму.
Скромно похвалит, нальет ей айсвайна,
Взглядом хитро обласкает.
Откроет страницу Сапфо,
И сразу свежесть морская в окна ворвётся,
Масла эвкалипта целебным воздействием
Сделают дело своё,
И огонь в очаге затанцует на радость очам.
Сантехник и доктор, и бравый пожарный будут лежать.
А они пусть хохочут, хохочут.
Апрель 2018
Смотри же, девочка,
Как персикам твоим
достойное нашел я примененье.
Слыхал я – широки глаза забвенья,
Как и у нас, когда во тьму глядим.
В себе ли был Серов,
Когда кричал
Отрочице, мол, этот фрукт немытый
Вкушать нельзя, на нём микроб сердитый,
И кисть свою угрюмо подымал?
Сквозь персиковый сад
В июльский зной
Летают косточки, и райские кукушки
Бессмертие сулят нам, а подушки
Набиты травами под чудною главой.
Мы, значит, возлежим,
И близок полдень,
Хохочет в небе солнечный удар,
А в чайнике заварен Краснодар-
ский чай. И мысли в ворде –
Одна другую гонит.
Что ж, проклятый
Мир гаджетов попрал бумажный мир,
Хоть с тем и этим ходят все в сортир,
И юзеры ни в чем не виноваты.
Таврический предел,
Ты знай: любовь мою
Жестокий зной засушит, как лепёшку
Мангупского осла. Шальную бошку
Даю на отсеченье и пою
В прожжённом небе.
И тебя прославлю
В июльской вечности, мой персиковый сад.
Смотри же, девочка, фруктовый маскарад:
Я мягкие плоды в глазницы вставлю.
Июль 2019
Над всей Молдовою безоблачное небо,
И кто-то между солнцем и луной
От счастья раскрасневшуюся репу
Воткнул к светилам, блещет сам не свой.
И нам с тобою, брат, не до забвенья.
Увековеченные в пеньи,
Убитые галопом и трубой,
Мы пьём вино и любим этот зной.
И если ты, душа моя, хохочешь,
Всё хлопаешь в ладоши и кричишь,
Ты знаешь, как преступны мои очи,
Гляди, как я гляжу, а ты тупишь.
Но полно, душечка, пусть мы какие есть –
Нам хватит дури на гору залезть.
Сестёр-республик кончена страница.
Эй, братья рокенролла, все ли вы
Здесь приняли решение напиться
И распечатать рифы и грувы?!
От крови до крови похожи,
Косухи человечьей кожи,
Глухие дети децибел,
Римшот, бас-бочка, тамбурин, ковбелл,
Вся кухня. Мамалыга с чаем,
Кто пьёт здесь, братья?
Скоро ли кончаем?
С кого срываем платья?
Табор прочь плывёт по морю, как буханка хлеба,
Над всей Молдовою безоблачное небо.
Июль 2019
Я знаю, Леннон до густых седин
Дожил бы и сказал, хлебнув из кружки:
«Шабаш, братушки. All You Need Is Spring!»
По карте вниз от Мурманска до Кушки
Вниз пальцем проведём. Билет. Конец один.
Ругает кто-то грязь и хвалит чистоплюев.
Пускай звиздуют! All You Need Is Spring!
Мы ждали этого. И дятел нам кукует.
С холмов московских, оптиных низин
Гоняют рэперы снеговиков по жопе
Цветными палками. Йоу, All You Need Is Spring.
Фисташковый, слыхал, сегодня в топе?
Подлёдный лов в весенние деньки
Всё яростней. Трещит плита, мерцая.
И рыба золотая вопреки
В срамную снасть, шутя, ловца кусает.
Как пламенный глаголил Башлачёв:
«Весной в крови новейших песен
Буровят вирусы», – вот истинный наш клёв,
Весь мир в пробирке. И денёк чудесен.
Так всё и будет. Русская душа,
Что порвало тебя? В Саврасова картине
Угрюмый грач, как лагерная вша,
Запутался в небесной паутине.
Пусть Леннон не допел – я допою.
Пусть Ленин не дожал – согну в подкову.
Я снова, мама, снова здесь стою
У тишины, что взята за основу.
Апрель 2018
Ну всё.
Уже я не титан...
Мне писем не писать во все края,
Как Горький мог.
Мне гимны не слагать, как мог Державин.
Мне выйти на златой порог
Имперского успеха не дадено.
Назначить я могу пирацетам
И словом добрым жизнь украсить
Отчаянной душе: вот мой удел.
На лире виртуозно не играю,
Зато товарищей собрать могу
И быть почином в деле общем,
Чтоб пошуметь у самого Олимпа
В его подножии — пожалуйста.
Вот счастие моё.
Хотя случалось так.
Вот брегом я иду, и волны бьют о душу,
И мысли враз всё яростней, всё суше,
И облака чудесною грядой
В моих очах встают.
Друг мой!
Поверь, я в замыслах — гигант,
Я сам себе целитель!
Я вижу сквозь эфир блаженную обитель.
И сила мне идёт незримою струёй.
И, точно как сосуд, я силой наполняюсь.
Пропитываюсь враз эссенцией такой.
И сам себя боюсь. И сам себя стесняюсь.
Мой ум в сии минуты вдохновенны
Нащупывает враз субстанции нетленны.
И Горький и Державин во гробах
Себя не ощущают одиноко.
Мне сядет на плечо игривая сорока.
Мне на колени прыгнет барсучок.
«Ай да Максюшенька, ай сукин ты сучок!»
Мы будем жить, мой милый дядя.
Мы, дядя Ваня, будем жить.
В метель и в зной на эстакаде
Терпеть и ждать и тормозить
Машину. В ней судьба — водитель,
И чередою вечеров,
Несчитаных, шептать: «Простите,
За сто рублей на всё готов».
Трудиться для других согбенно
Не покладая пыльных рук.
И там, за гробом, сокровенно
Мы постучимся: тук-тук-тук...
«Откройте, мы в слезах остыли
И над землёю поднялись,
Мы очарованные были,
Топтали грязь, и гниль, и слизь.
В тяжёлых «гриндерсах» ходили
И плакали, и вознеслись...»
И Господу нас станет жалко,
И милый дядя там внизу
Бессмысленною зажигалкой
Свёркнёт, в чём видели грозу
Мы, неразумные и злые.
Я верую, мы отдохнём!
Мы отдохнём,
С высот скупые слезы угрюмые прольём.
Мы тучки просто будем, дядя.
И ангельский хрустальный глас
Нам пропоёт: «Ступайте ради...
В наш край небесный!
Вот алмаз!
А вот ещё один алмаз!
Всё небо Господа для нас!»
И мы увидим: зло земное
Потонет в бирюзовой мгле!
Уж как хотелось нам с тобою
Из милосердия вовне
Прорваться в самые пределы,
Где жизнь — как ласка, чистый пух.
Мы отдохнём, пусть даже мелом
Тела распластанные вкруг
Рукой обводят детективы.
Я верую, мы отдохнём,
И не отыщут днём с огнём
Для нас ни гроба, ни могилы.
В немеркнущих лучах фарфоровой столицы
Я куклу подарил одной большой певице.
На кукле были крылья и юбочка из ситца,
И так хотелось кукле подаренною быть.
Коли судьба свела с землёй карело-финской,
Так, стало быть, логично в театре Мариинском
Обосноваться кукле, как точно деве Римской,
Среди Орфеев-Муз прекрасное ловить.
И вот, сбежав однажды в гримёрной от хозяйки,
Она примкнула в тьятре к мышиной серой стайке.
И пела, и плясала, и на правах зазнайки
В той труппе танцевала и дивою была.
Ах кукла!.. Сколь для счастия тебе, сердешной, надо,
Чуток аплодисментов, немного шоколада,
Вот нам бы так, без этого продюсерского ада.
Без нервов, без контрактов, без славы, без бабла.
Саморядову и Луцику
Вот он спящий красивый лежащий,
Простой лицом, близок с отцом
Профилем, пару годков тому
Был так юн, что сходен с птенцом.
Вот другой, гораздо постарше,
На лестничном марше стоит.
Тень бросает, хлеб кусает,
Обрез разряжен дымит.
Вот она, волосы убраны, взгляд тревожный,
Двое деток с нею. В комнату другую сложно уйти —
охраняют.
Мужчины говорят —
проблемы решают.
Место действия — поле большое,
Первый снег по первой крови.
За правду.
Горя нет.
Горе такое
Лёгкое: была земля. Нету земли.
Зрители-созерцатели, боятся, косятся.
Сеанс продолжается, действие переносится.
Вот вампир ведёт мотоцикл,
За поясом литр. Правда в глазах.
Люди простые едут все с ним.
На фоне Кремль, и что-то случиться должно.
К кульминации сейчас движется это кино.
Вот мы видим средоточие зла:
Мужчина в белой рубахе.
Судьба всех довезла сюда.
Деньги на стол, аки чресла на плахе,
Мзды не берёт. Кичится,
А погодя чуть будто минотавр
Бычится.
Нефть. Земля нужна — в земле нефть.
Строят бурильщики верфь.
Только он, властелин, бумагу имеет,
В очах его всё человеческое сгорает,
Всё людское кукожится, тлеет.
Только наш герой за горло одного,
Другой за горло другого
Душат, отсасывают кровь.
А вы как думали? Здесь не любовь,
Здесь мстят. Наши герои — дети земли.
Адепты вечности.
Этот фильм весь Шукшин умножен на Джармуша.
В чёрно-белом свете побеждает добро.
Вернули землю. Вырвали у врага нутро.
Земля — она под ними священна.
Под хозяевами истинными.
Отступила Геена.
«Вот замёрзнуть бы насмерть!» —
Так Паня говорил, улыбаясь.
Лежал и в небо смотрел на снегу.
А Филипп Ильич кричал волкам:
«Идите ко мне, милые! Ууууу!»
И целился, задыхаясь.
Не от страху, нет.
От счастия.
Венок сонетов
ПРОЛОГ
Однажды из-за сыра твари Божьи
Затеяли у дерева комедью.
Ворона обладала осторожно
Лисой, любовью публики и снедью.
И небеса, и тихий ветерок —
Вся пастораль ландшафтного дизайна
Шептала: «А не выпить ли нам вайна?
Иль кистью быстрой набросать лубок?»
Вороньи челюсти устали от работы,
Лиса всё выше напевала ноты,
Крылов с биноклем укрывался за кустами.
Шло время. Дело хода не имело.
Как водится, всех спас от беспредела
Наш Отче за святыми небесами.
1.
Наш Отче за святыми небесами
Край облачности нижней отворил
И, ослепясь природными красами,
Клюв для начала разжимать велил
Воронушке болезной. Взвизгнул Крылов
(Крыло5в то бишь), бинокль оброня,
Он наблюдал, как с прытию коня
Лиса взметнулась в направленье сыра.
И, будто в фильме «Матрица», герои
Застыли вмиг. Ни пальцем, ни ногою,
Ни лапами пошевелить своими
Им мочи не было. Окаменели все.
Крылов увидел, как в златой росе
Озарено неведомое имя.
2.
Озарено неведомое имя.
Ни вспомнить, ни забыть его нельзя.
Кузнец куёт, доярка тянет вымя.
Они молчат. И на губах скользя,
Молитва с этим именем пронзает
Их плоть и кровь. И всяка Божья тварь,
Хоть наизусть повызубрит Букварь,
Тех букв от имени Его не знает.
Четыре буквы. Тетраграмматон.
Сокрыт от знания обыденного он.
Ни кровью не отмыть и ни слезами.
Скрижали, где прописано оно.
Любовию горит во тьме окно
Твоё. И райскими красами.
3.
Твоё! («...И райскими красами».)
Моё! (И смерда утлый вид.)
Зверушки наши позабыты нами?
О нет! Лисицу сыр манит.
Вот сыр из клюва птицы выпадает...
А что Крылову? Нужно одного!
Он ждёт, похоже, часа своего —
Развязки: кто же здесь кого кидает?
Но стоп. Ужо не будем торопиться,
Сколь времени пройдёт? И кто пошевелиться
Сумеет первым? Будто в клубах дыма,
Как сельский поп, шевелится Крылов.
Он молвит, выбираясь из кустов:
«Мы в Царствии Твоём пока незримы!»
4.
«Мы в Царствии Твоём пока незримы», —
Крылов так молвил. Властно подошёл.
Взял сыр, а твари изумимы
Так и стояли, проглотивши кол.
«Спокойно, дети, — продолжал Крылов. —
Сюжет всегда лежит в руках пиита.
Пусть сыр не съеден, чаша не испита,
Пусть муза где-то ходит без трусов.
Пусть врёт издатель, мал пусть гонорар,
Пусть критик топит злости самовар
И публику поит дурными вторяками.
Держи, пиит, во длани свой сюжет,
Своё кормило, свой лампадный свет,
Свой хлеб насущный тихими руками».
5.
«Свой хлеб насущный тихими руками,
Свой терпкий сыр, душистое вино,
Покуда ангел кружится меж нами,
Вкушай, покуда в сердце не темно».
Лиса Вороне жалобно шептала:
«Нас одурачили, я прямо так и знала,
Из-за какого-то пузатого нахала
Я истощилась и оголодала».
«Подруга в горести, — Ворона ей в ответ, —
Сестра моя, уж сколько много лет
Планиду свою смирно принимаем.
С крылом одним растрачивая силу,
Одною лапою стремясь уже в могилу,
Руками терпеливыми внимаем».
6.
Руками терпеливыми внимаем!
Да! Скажем так! Несовершенность тел
Нам не мешает мыслить. Горностаем
Хоть будь ты! Но веди себя как чел
Нормальный. Уж тогда своё возьмёшь.
И толстые придворные писаки,
Которым скот мы несмышлёный аки,
На карандаш возьмут — ты в басню попадёшь».
Крылов сокрылся с головлёю сыра
Киногенично. Отойдя от мира,
Своею философией снедаем,
Покинул тварей. Горько подле ели
Зверушки тихо плакали и пели:
«И долги от долгов своих прощаем».
7.
И долги от долгов своих прощаем,
И помыслом благую весть творим,
Хмельною песней громкой оглашаем.
Крестьянин шёл, упитый просто в дым.
С трудом он на пригорок забирался,
Он нёс мешок, и кто-то был в мешке.
Дешёвый телефон на ремешке
Крестьянина туда-сюда болтался.
«Негожий смерд», — подумало зверьё —
И заняло укрытие своё.
Прильнуло к действию ушами и зрачками.
Но чу, друзья, тот смерд был не один —
Шёл за крестьянином угрюмый господин
И бледный конь с худыми седоками.
8.
И бледный конь с худыми седоками
Остановился. Чёрный господин
Знак подал иссушёнными руками
И чуть коснулся собственных седин.
На пальцах заблистали бриллианты,
Заметны стали тонкие перста,
У ворота отсутствие креста
Нательного. Ворона просекла: «Мутанты!» —
Лисе от страха хрюкнула она,
И накрывала птицу пелена,
От ужаса пернатая белела. И лесть,
И сыр, и перманентный Крылов
Мелькали пред очами. Морды, рыла,
Чьи имена и страшно произнесть.
9.
Чьи имена и страшно произнесть.
Но произнесть их в общем-то возможно.
«Твою налево! Нужно что-то съесть, —
Опомнилась Лисица осторожно. —
Второй сюжет: сижу в голодняке я.
То барин душный сыр с собой унёс,
То недочеловек и полупёс
Cтоит и корчит из себя злодея.
Хоть я и героиня детской книжки,
Я всё ж Лиса, а не какой-то Тришка.
Центральный персонаж. Имею честь.
И что это за место?! Прям откуда
Такое быдло из помоек Голливуда
Всё ходит кругом и пытается залезть?»
10.
«Всё ходит кругом и пытается залезть?» —
Лисе подумалось. В тот миг её загривок
Был схвачен дланию холодною как есть,
Профилактический удар нанёс ботинок.
Ворона же издала звук натужный,
Сжимала клюв, маскируя себя.
Рука огромной силы упыря
Лису из схорона представила наружно.
Лиса открыла очи. Ужас жёг
Огнём в груди и где-то промеж ног.
Вокруг крестьянин, бледный конь... Майн гот.
О, это то ли дьявол, то ли зомби.
И ясно стало: угодила бомба
В наш непутёвый тихий огород.
11.
В наш непутёвый тихий огород
Вночи приходят силы окаянства.
А так бы жили мы, и нам мурлыкал кот,
Держали бы посты и разрывали
Пьянства унылую сансару трезвяком,
Учили бы молитвы в перерывах
Меж сном про непонятные Мальдивы
И посещением ресурса “dead dot com”.
Вы будете смеяться, господа,
Убийства тварей не случалось никогда
В сюжетах басен. Много обречённых
От слабоумия издохнуть в цвете лет.
Но подан, Господи, на всех один сюжет,
Ты отведи его от нас, неискушённых.
12.
Ты отведи его от нас, неискушённых,
Дай насладиться днями и воспеть
Перипетии наших измождённых
Прелестных меньших братьев. «Охренеть!!» —
Воскликнула вокруг Лисицы клика,
И чёрный господин, подняв лорнет,
Сказал: «О боже мой, о нет!»
И заиграла дивная музы5ка.
Животное смекнуло: срыв сюжета,
И глаз мой цел, и печень не задета.
Немая сцена. Очи изумлённых.
Кто ключевой промолвит монолог?
Ворона завела, не чуя ног:
«И от лукавого избавь неумудрённых».
13.
«И от лукавого избавь неумудрённых», —
Ворона пела, слёзы на глазах
Блистали у вампиров потрясённых.
Крестьянин всхлипнул: «Невозможно нах...»
«Дитя моё, меня ты не узнаешь, —
Продолжил возбуждённо господин, —
Круговорот безжалостных годин
Перекроил нас, как ты понимаешь.
Ведь ты, Джульетта! И Ромео — я!
И лисья шкура в общем не твоя...
А я, признаться, тоже не урод...
О Господи, как жёстко мы попали!
Устрой же так, чтоб нас расколдовали!
И да продли наш непутёвый род».
14.
«И да продли наш непутёвый род», —
Ворона прошептала, глядя в небо,
Лиса-Джульетта вынула айпод
Невесть откуда. «Менi дуже треба
Сказать тобi, Ромео, правду теж, —
Внезапно перешла на украинский: —
Тут на айподi в мене є Вертинський —
ТНМК, а також група “Smash”.
Плейлист ще той. Так от, Шекспир говнянський
Або майстерний наш Подерев’янський —
Не має значення — всi граються iз нами.
Хай буде щастя в свiтi у людей,
Лише єдиний над усiм стоїть ді-джей —
Наш Отче за святими небесами!»
15.
Наш Отче, за святыми небесами
Озарено неведомое имя
Твоё. И райскими красами
Мы в Царствии Твоём пока незримы.
Свой хлеб насущный тихими руками,
Руками терпеливыми внимаем,
И долги от долгов других прощаем.
И бледный конь с худыми седоками,
Чьи имена и страшно произнесть,
Всё ходит кругом и пытается залезть
В наш непутёвый тихий огород.
Ты отведи его от нас, неискушённых,
И от лукавого избавь неумудрённых,
И да продли наш непутёвый род.
Нет смерти, папа. Смерти тупо нет.
Есть Андерсен. Есть жёлтые два тома.
Есть дом, в котором ты всегда есть дома.
И мамин борщ. И тихий ход планет.
Нет смерти, папа. Дядин самогон
Уж третий год мы пьём, а дяди нету —
К столу гостинец дядин с того света.
Ах, дядя... Сколь же был душевен он...
Вот томик Андерсена, папа. Твоё кресло.
В нём ты сидишь, читаешь сказку мне,
А мне диковинно, и страшно, и чудесно.
Солдат идёт. Огниво на ремне.
Вот плачут ангелы, рукою Траугота*
Рисованы. Вот мыши с королём.
Вот тролль. Вот Герда. (Герда ждёт чего-то.)
И девочка со спичками. Огнём
Играет девочка. И тень от господина
Растёт и ширится. А сам уж господин
Скукожился. Вот смертная година.
Он пролабал. Он болен. Он один.
Но я не пролабал! О папа! Я прорвался!
Провинциальный мальчик, свинопас!
Я героин курил. С принцессой целовался.
И с балериной было один раз.
Мне приходилось констатировать в больнице
Смерть адмирала. И на кафельном полу
Лежал он будто с ленточкой в петлице
Готовый к встрече с Жуковым в аду.
На карте Украины это место
Не помню где. В урановых степях...
Я видел смерть. Я видел, если честно.
И томик Андерсена был в её руках.
Не выбросить из сказки ни принцессу, ни свинопаса,
Клауса с мешком. Но смерти тупо нет,
И, точно как по лесу,
Иду по Андерсену я с ночным горшком.
* Валерий Траугот (1936—2009) — художник-график, иллюстратор
отечественного двухтомного издания Г. Х. Андерсена.
(Вольная интерпретация одного из ключевых произведений)
В общем, конец.
Всё пропало. Это труба — мой единственный друг.
Это предел. Одеялом ужасных событий
нас накрывает судьба.
Чаяньям, грёзам, полётам не сбыться,
Кем-то написано — нужно разбиться
Нашим сердцам.
И не укрыться.
Разве что ждать всех концов всем концам.
Всё. Летний дождик не взбрызнет детишек.
Это конец. Кто пошьёт нам пальтишек?
Кто одевать всех нас будет по моде?
Чай, не Кирилл буквославный Мефодий!
Чай, не Семён-гробовщик! В том же роде...
Змей, улетающий в небо, пусть скажет
Ласточкам, гончим журавушкам скажет,
Что всем на свете конец.
Змей, превращайся в ползучую гидру,
Кожа твоя запотевшая литра.
Так холодна. Да, капец!
Синий автобус... Синий автобус...
Мы первоклашки. Билет, аэробус
Туполев, Боинг иль Як-истребитель...
Мы так хотели, мы рвались в обитель,
А оказалось: бабах — вытрезвитель...
Мы так мечтали, читали Спинозу!
Этика, смыслы... и тут передозы...
Много маршрутов. Ах, добрый водитель!
Где подберёшь нас?
Идёт тебе китель...
Вот он проснулся жестокий, ужасный,
Обувь надел и личину, как маску,
Меряет, шествует. Голодоморы,
Дыбы, расстрелы, пипец коридоры,
Переплетенье дурных лабиринтов.
Стой, человечество! Помнишь, как Клинтон
Было развел срамоту в Белом доме?
Дальше — инцест.
Дело было в Тиморе.
Шёл человек молодой, непокорный.
Был он убийца. Ботиночки снял он,
Так в стороне как-нибудь их оставил,
Дальше пошёл и с визитом недобрым
Стопы свои, то есть, к брату направил.
Далее шёл он в другую светлицу.
Там, где спала дорогуша сестрица.
После опять он пошёл коридором,
Дверь приоткрыл и предстал перед взором
Сонных родителей в логове спора
Тёмных инстинктов, вины и укора.
Молвил он, двери открыв до упора:
«Мама, прости, мне можно остаться?
Папа, нам нужно с тобою нажраться!»
Вот он конец.
Слов дальше не нужно.
Снова мы песню послушаем дружно.
Снова мы водки глотнём на рассвете.
Дети цветов — чёрно-белые дети.
Что ж напоследок сказать тебе, детка?
Шепну: “Nevermore”. Нагибается ветка.
Ворон над нами точно наседка.
В сердце печалька.
В кармане таблетка.
Емельянцеву Д. Л.
В эпитетах чистых, в метафорах звонких,
Слово за словом умело роняя,
Ни отрицая тюрьмы и котомки,
В этих строках воспоём Разгильдяя.
Нет, не того разгильдяя мы славим,
Что падает ниц перед дверью и в попу
Пьяным лежит. Мы добавим
Лещей рассудительных дяде такому.
Нет, не того воспевать мы достойны,
Кто деньги, транжиря, товарищей верных
Подводит, предатель, и непристойно
Кричит в нумерах: «Всех я эдак имел их!!!».
Нет! Мы глаголим хвалебную песню
Знойным романтикам в спутанных кудрях.
Тем, кто улыбкой простою чудесной
Делают так, что вокруг сразу людно,
Делают так, что хмельно и утешно
Станет душе. А недобрые птицы
Разом умолкнут. Глядишь, делом грешным
Всё на местах, как в программе Капицы.
Невероятное тут с Очевидным
Из одноразовой пьют из посуды.
И, как сказал бы Орфей дальновидный,
Пей, брат, вино, коли ты не Гертруда.
Кто, Разгиздяй, ты? Затейливый Бахус?
Фавн козлоногий? Амур снайперистый?
Парни такие ходили в атаку
С натурой Байр.на, с душою таксиста.
Сам я такой. Оттого и привычно
Оттачивать мне ослепительность оды.
Вот, он звонит мне! Он едет! Отлично!
Тёплый циклон поперёк непогоды.
Павлову К. В.
Титан!
Ты встаёшь по утрам, из чашки огромной пьёшь море,
Ты глядишь на ландшафты земные,
Твой дом затмевает полсолнца.
Полсолнца другие согревают людей от холодного горя:
Чтоб женатые не баловали,
чтоб женились скорей холостые.
Ты выходишь, Титан, по ступеням.
На лестничной клетке, похожей на ипподром,
Ты уже размышляешь, сколь много лошадок
Неумных придёт к тебе в дом.
Приползёт, чтоб лечить свою беглую поступь,
Чтобы снова искриться от счастья в полёте,
Чтобы быть так похожим на этих людей
(У лошадок есть миф о хорошем пилоте).
Тот пилот на лошадке сидит. Управляется криво
Нуждами малыми, нуждами странными. Что им, Титан?
Им стоять ли на бреге у океяна красиво? Нет.
Им глядеть, как киты машут хвостами ретиво? Нет.
Только Шрек и поймёт нас. Но Шрек — не титан.
Нас поймёт Леонид Леонидович, доктор уставший,
И Виталий Витальевич, доктор пропавший.
А у Боженьки нет одеяла такого,
чтоб укрыть тебя, аки дитятю,
А у Боженьки промысел следующий:
чтоб лечил ты девочку Катю,
Девочку Настю, Наташу, Нателлу
и заблудшего к ним бизнесмена Акеллу.
И тогда твои синие очи Титана
нежно глядят в полутьму океана,
И тогда твои нежные руки Титана
достают сих бедняжек из-под дивана.
И машут огромные крылья Титана.
Наподобье гигантского ангела. Аэроплана.
Пусть заберёт тебя Сапфо на остров.
С гитарою как есть, с тетрадкой
Дерзких песен и голосом мальчишки.
Спокойней станет нам.
Туника нежная на плечи твои ляжет,
А чёрную рубаху, в которой грудь свою скрывала ты,
Порежут лентами для траурных триумфов.
Там нарекут тебя Клеидою.
А как пробьёт тебя истерика, соскучишься
По разным порошкам когда, Сапфо
И девы верные тебя строфами свяжут,
Поэзией волшебной оплетут. Смирят тебя.
Там ни ментов, ни докторов за деньги,
Ни мрачных журналюг, ни сонма
Коренастых чародеек, что следом за тобой
Идут по жизни.
Там льют амброзийный напиток в чаши,
Гермес там главный виночерпий — он
Гостям бессмертным разольёт. Там, вижу, ты
С кувшинкою в летающих кудрях.
Там лира — не корейская подделка
И Лесбос, чай, не остров на Неве.
Однажды в центральной кофейне,
Где люди встречаются разных сословий,
Заметил я дядю, который
Всем видом казал, что нет поболе
Модней и тусовей, чем он.
Супруга моя сообщила:
Сей дядя — директор кладбища. И очень большого.
Мы за глаза посмеялись про то,
А он покосился и кашлянул строго.
Шёпотом мы обсуждали, как жизнь, усмехаясь,
Модных людей назначает на должности адские.
Как ни крути, сих персонажей, а будни для них —
Точно будни рыбацкие.
Знай промысел свой. Сиди да тащи свои сети.
Дело забылось, но домыслы эти
Я изложил в компаньи весёлой друзей
И рассказал, как видал, такую вот, в куртке
Кожаной старую эх-рок-н-ролльную попу,
И добавлял: в скромной будке сей дядя сидит
И умело своим заправляет кладбищем.
Лунки копает, сажает деревья, а с них
Мерно снимает поспевшие тыщи.
Сад золотых мертвецов, право слово.
Устроился демон. Богатый и модный.
Весьма нефигово.
Выслушав мой моноглог, мне друзья замечали,
Что сей человек даже очень неплох, и знает
По предмету печали его каждый пятый.
Ибо кто ж не возил на кладби5ще
Кого-то из близких?
Тут призадумался я.
Призадумался и пристыдился...
Как быстро мой ум сочиняет скабрезные темы,
И как, стало быть, это мало похоже на правду.
«Да ты сам рок-н-ролльная задница злобная», —
шептал сам себе я.
И злым осужденьем так я сам себя наказал.
Татьяне Цатурян
Русское слово — заветное слово.
Оно заискрится в устах острослова,
Устами поэта оно заиграет,
В устах правдолюбца особо пылает.
Сияет, работает, прыгает метко
Русское слово. Оно не конфетка.
Русское слово — особое слово
Не для краснобая, не для звиздобола.
Русская женщина — особая женщина!
Помнитe? Лошадь, пожар и поденщина...
Здесь «мерседес» на скаку остановит,
Там в избу войдёт, матерочком покроет.
Всё это так. Кто же спорит здесь, братия?
Эх! Ну-ка сблизим мы эти понятия.
Русская женщина... русское слово...
Мама, Судьба, Молоко и Корова,
Лошадь, Война, Ожиданье, Победа,
Хлеб, Золотуха и зависть Соседа.
Слово Любовь, слово Прощание,
Товарищ, Отчизна и Спецзадание,
Ракета, Калашников и Балалайка.
Любимая, тебя не испортит фуфайка!
Тебя одевает незримо и гордо
Русский язык.
«Вон русская морда!» —
Шепчет буржуй, когда мы за границей.
«Сгиньте уроды», — ответим им твёрдо!
Нам выпало честь в России родиться!
И даже в могиле Россия нам снится.
Женщина-слово и женщина-песня...
Правда в словах её есть! Хоть ты тресни!
И промеж трещины дела такого
Льётся, играет русское слово.
Ни для краснобая, ни для звиздобола
Правдою-маткой блистает-сияет.
Сто жизней имеет и не умирает.
Так било копыто, искрила подкова!
Русская женщина — русское слово.
Сатир, Сортир и Сартр.
Для тугоухого почти одно и то же.
Но мы расслышим разницу мелодик сопричастных.
Бессмысленность и торжество согласных
Букв. В них ум, и праздность, и обыденность.
Гляди-ка: вот они стоят вполоборота
И видеть не хотят друг друга.
В руках у одного гвоздика,
другой недвижим, третий — нахалюга.
Я их встречаю силою фантазии своей.
Я умность образую для людей
и смыслы новые для них организую.
Из всех словес, что в праздности и всуе,
могу составить дивный ряд.
Чтоб посмешить вокруг ребят,
а может, породить сужденье новое.
Так слово за слово цепляет. Рождается и умирает
бессмысленность и смысл, риторика и резонёрство.
Сатир — о, сколько в нем позёрства!
Сортир — вместилище полезных книг
И Сартр — звезда седеющей Европы.
Лети мой помысел галопом,
Ракетою фантазия лети.
Я помню, как писал истории болезней.
Единою строкою бесконечно
Одно к другому я увязывал несчастья.
Врачебный почерк прорастал навечно
в страницы жёлтые. По медицинской части
я был успешен.
Рубаха белая, у горла пуговка застёгнутая туго.
Бездушный прагматизм есть инструмент
в лечении душевного недуга.
И вот дожился...
Перо беру, чтоб позабавиться,
А пыльные истории болезней, что я писал,
молчат в архивах. До сей поры не нравится
ни батюшке, ни маме мой путь талантливый
и лавры рок-н-ролла.
Куда смотрела, скажите, семья, куда глядела школа...
Сколь спящие животные милы,
Столь в бодрствии еси они опасны.
Я шёл аллеей кипарисовой домой.
Был поздний час, луна светила ясно.
Я пел под нос себе и вдруг увидел в кущах
Дворнягу ,спящую под безмятежным небом.
И через миг, услышав лепет мой, на лапы дюжие
Вскочив, она вскипела без видимой
обиды и потребы
И ринулась к ногам моим — меня атаковать.
И миг спустя, таких же как она, штук пять
Вокруг сплотились дикою ватагой.
И адский огнь в глазах, и ненависть,
и смерть они несли.
И был испуган я. И молча отступал.
И сжав ладонь,
Собрал всю волюшку свою,
чтобы дурацкий случай не стал
Причиной рваных ран и прочих
окаянных злоключений.
А дале я не помню ни себя, ни их,
и сколь мгновений
Ещё тянулось бегствие моё. Как вдруг внезапно
Твари отступили, оставили меня и скрылись в темноте.
Я оглянулся — вот оно спасенье — то шли навстречу
Люди мне дорогою своей. И стало мне спокойно в животе.
И жизнь вернулась в ладный чин. Я перевёл свой дух.
И принялся за старое. Мотивчик напевать и тешить слух
Волнением прекрасных кипарисов.
Их ветер лунный на земле качал.
Дмитрию Конову
Среди почтенных лиц Империи Российской
Так мало воинов. Уж больше среди них
Под маской бизнеса в костюмчиках таких,
Кто нефтяною меряется писькой.
Без лат, без копий, без Царя, без Веры —
Их много. Но, мой друг, немало нас,
Кто любит Родину и верит в Русский Спас.
И как горели «Тигры» и «Пантеры»
Мы помним. Оседлав снаряд,
Гагарин сотоварищи подряд
Не раз, не два насиловали бездну.
Ах, Космос русский! Правду говорят,
Сколь ни гадай на водке, лишь известно,
Что иноземцам яд — так это нам полезно.
Тихо, так тихо...
Слышу, как растёт борода.
Слышу, как падает сердце
В пучину покоя,
Будто камень с коринфского маяка.
Язон уходит в открытое море.
Спи, мой мальчик.
Светло, так светло...
Вижу, как дети шагают к старости,
Вижу, как пруд притворился океаном
В городском саду.
Будто скульптуры ожили,
Ожили и шепчут:
«Спи, мой мальчик».
Одиноко, так одиноко...
Как отняли струны у скрипки.
И эхо трамвая уносит людей
За угол, где пусто,
Будто снег отобрал все черты
Твоего лица,
Спи, мой мальчик.
Не пришей пипец рукавичка,
Твоя девочка — истеричка,
Ей мала для размаху веранда,
Чёрен рот её, мать, пропаганда.
Твоя девушка, её свита,
Кобылица из-под трансвестита,
Эвон катится лугом гуляет,
Не моги быть супругом — уграет.
Искры мечет вокруг по поляне,
Рассыпает щебёнкою камень,
В небеса, как точно в тетрадку,
Нарезает слова — правду-матку.
Не унять её, нет. Из Кузьминок
Кузнецы приходили с поминок,
Из славянских жертвенных курий
Расколоть хотели башку ей.
Не унять её, нет. Из Капотни
Огниво несли с полусотни,
С полусотни казаков храбрящих,
В их очах ужас был настоящий.
Даже солнцевских гангстеров злобных
Призывали душить эту воблу,
Даже серые дяди с Лубянки
Стороной обошли окаянку.
Только было нам вот что — креститься,
Только было одно нам — молиться.
И увидело небо над нами
Эту кару с двумя головами.
Не пришей пипец рукавичка,
Твоя девочка — истеричка.
На неё нашлася управа —
На всяк беса господня облава.
(Перевод с мишарского)
С казанских минаретов в вышине,
О ангел, не ответишь ли ты мне,
В какие удалённые края
Умчала девушка — любовь моя?
Какой пейзаж, скажи, скажи сейчас,
Предстал пред взором карих её глаз?
Бутон каких цветов касаться мог
В красивом танце быстрых её ног?
Ручьёв, которых влага будет течь
По смуглой наготе девичьих плеч?
И отвечал мне ангел: «Ты не ссы!
Там в россыпи божественной росы
В кругу очаровательных подруг
Любовь твоя тебе ипошит лук.
И скоро она скинет по вотсапу,
Как ест она кальмаровую лапу».
Ах, ангел, пусть хранит её Аллах
С извечной сигаретою в зубах.
Ведь я влюблён, как мамадышский мул,
В гранёную гордыню её скул.
Ах, ангел, передай ей на словах
Как горько мне, что я почти зачах.
Ведь я влюблён, как атнинский баран,
В её желанный непокорный стан.
Гляди, сведут татарскую принцессу
В прогулках по Булонскому, блин, лесу...
Там, где в лесу царит иголка,
Где лист к листу в глуши прижат,
Цыганка повстречала волка
И стала говорить про ад.
Она стонала и шипела,
Она плясала и дралась,
И кровь в груди её кипела,
И песня из души рвалась.
Цыганка волка повстречала.
А волк внимательно глядел,
Ушами прядал то и дело
И улыбался, как умел.
Цыганку обходил кругами
И лапой трогал дивный стан,
Читал «Cтихи Прекрасной Даме»
И «Путешествие в икстлан».
Когда же захотелось кушать,
Когда же расхотелось петь,
Волк перестал цыганку слушать
И начал говорить про смерть:
«О знаешь ли в аду, цыганка,
Евреев много и армян,
Хохлов там много и кацапов,
Но нет в помине там цыган.
Там нет цыган, цыганка, слышишь?
Не слышно тама песен их.
Есть лишь один — сидит под крышей
И тихо трубочкой «пых-пых».
Он оказался там случайно,
И быть его там не должно.
Он волка застрелил нечайно
И в пекло сослан был на дно.
Кода я скушаю, цыганка,
Тебя и песенки твои,
Закончится сия запарка
И он взойдёт из-под земли».
Расхохоталася цыганка:
«Уже я сто веков подряд
Осиновою острой палкой
Волков гоняю в ихний ад.
Волков там в форме полицейской
Выводят на сибирский тракт,
И, проезжая, люд российский
В волков плюётся, как в собак.
И если ты своей свободой
И шкурой волчьей дорожишь,
Ты хищным не кажись уродом
И убоись меня, как мышь».
И снова стала петь цыганка,
Смеяться, плакать, и плясать,
И вовлекать прохожих в пьянку,
Кричать и падать на кровать.
Во тьму ночную волк без толку
Побрёл и был себе не рад
Там, где в лесу царит иголка
И в чаще лист к листу прижат.
Тимуру Кибирову
Я видел страну, и страна улыбалась навстречу
Так сдержанно, краешком кроткого рта.
И я целовал её там, где остатки бинта,
Она целовала меня в богатырскую печень.
Я видел страну, и страна проплывала, как клин
Загадочных птиц в вышине, недоступной радарам.
А я надевал либертинский мундирчик гусара,
Ложился на землю и вновь оставался один.
Я вновь оставался один, я закатывал к небу глаза,
И как шопоголик в примерочной, глядя в своё отраженье,
Я мерял ландшафт, задыхался в головокруженье
И чресла совал в рукава, и слепила меня бирюза.
Застёгивал ворот, повязывал галстук дорог,
В карманы совал верстовых — это то ещё горе.
И место, где Волга впадает в Каспийское море,
Оставил открытым, лишь дёрнул рукой свитерок...
Простой свитерок из пушистой травы я надел.
Есенин блин ёу... (Но не будем) всплакнуть захотелось.
Родная, ты спишь? Ты сплошных чернозёмов наелась?
Наелась и спишь, безобразница. Где твой предел?
Я видел страну. Я глядел и почти засыпал,
Но из-за бугра пограничник красивый вставал.
Он выстрелил в небо, хотел напугать сатану,
А я растворился. Я помню, я видел страну.
О берег крымский! Я тебя
Сквозь сизые туманы вижу.
И крики чаек ближе-ближе,
И гор недвижимых гряда
Меня, распутного, встречает,
И бриз весёлый привечает,
И брызгами из глаз вода.
Ни ванны Баден-Бадена,
Ни лыжи Куршевеля,
Ни Диснейленд и ни просторы Колымы
Не соблазнят меня. Мне нужно две сумы,
И обе чтоб с бутылями портвейна.
Одну друзьям,
Другую незнакомкам.
Я песни буду петь раскатисто и звонко.
О берег крымский!
Ты — моя Итака,
O Таврия! мой вечный Альбион!
Читатель, за мою сентиментальность
Прости. Тональность и банальность
Неразличимы музою. Вот Борхес написал:
«Улисс увидел в нищебродной вечности,
В гуляниях по лужам бесконечности
Итаку милую. Поэзию счастливую.
Зелёную поэзию свою. Расплакался,
Утёрся: «Щас спою».
На гастроли женщин с собой не бери,
Но крепких мужчин позови ты с собою.
Бас гитариста — он мощным дыханием
низких частот воздух наполнит,
Барабанщика — брата по зову сердца ритмичного
крепкого, подобного артиллеристу.
Воина чудо-гитары возьми, чтоб песня взметнулась,
как будто жар-птица,
и помойка любая на светлую залу стала похожа.
Женщин с собой не бери.
Возьми мастера точных настроек звука,
что в чёрных коробках подробности знает
и, как субвуфер с пищалкою дружат, он понимает.
Гитарного техника позови непременно,
ибо оружие весит много и рыцарям,
значит, поддержка нужна.
Директор с тобой пусть идет —
Трофеям нужен строгий учёт.
К тому же директор всем воинам
друг, и отец, и товарищ.
Иди на гастроли — как в бой,
Дух смелой свободы и радости сердце наполнит пускай.
Зажгутся огни, включатся порталы,
Станешь на час ты
сверхчеловеком, полным света и силы.
А шоу своё посвящай же Отечеству лишь!
Но когда ворон крылами своими
затмит опенэйр
и черной минутой блэк-аута вдруг
сцена тебя испытает,
Комедиант, смерть прими без раздумья!
Во времена цифровых технологий мало локейшенов
для подобающей смерти.
Как британский один музыкант говорил,
по фамилии Меркьюри:
«Шоу стоит того, чтоб умереть за него» — так и сказал.
А нынче, всё чаще ходит за нами
смерть по помойкам.
Да и Меркьюри в женщин сам наряжаться любил...
Спасибо, что видишь мой труд,
Спасибо, что вознаграждаешь
Вечное ремесло моё.
Я счастлив.
Садись за мой стол —
Вот сельдь спаржа и луковица.
Здесь нет вина. Вот только чёрный хлеб.
Придёт ночь, и я укроюсь звёздами.
Птицы умолкнут. Станет тихо.
Над городом поднимут флаг ночи.
А город растворится во тьме на тысячу лет
И потом возродится под другим именем.
А ты пойдёшь себе дальше...
Сильной рукой суету попирая и мелочи мира
Ниспровергая тщеславие и мыше*бство
Расчистим большую и светлую залу!
Расчистим и в центр на подиум твёрдо поставим
мягкий диванчик.
И на диванчик снесём в звонком триумфе Ступку Евгена
Мы пропоём всеми любимому мужу многоканальную оду.
История знает много достойных примеров
Когда музыкальная сила народа Укра'йны, рулила как надо.
Однажды Орфей, на Олимпе готовя своё выступленье
Впал в раздражение: сладкоголосые нимфы
Дилэем х*йнули под сводами вечного храма так,
Что горько заплакал Орфей:
«Хорошая песня в унылом говне утопает».
Но в строгих очках , очень скромно, без тени наживы
Серьёзный герой появился. Он всё обозрел молчаливо.
Он рассадил по дальним углам этот хор неразумный.
Многим сказал, чтобы тупо они улыбались и просто молчали.
Других попросил, чтоб в октавочку тихо они голосили.
Он лиру Орфея заставил звучать по-другому.
Он пред Богами певцу обосраться не дал.
И воскликнул Орфей: «Я не знаю, кто Ты?!
Но Ты меж богами и cмертными службу несёшь.
Отныне все тьолочки с формами пусть обращаються только к Тебе
И без продьюсинга строгого рта своего пусть не открывают.
А за труд свой бери вином и любовью."
На речи сии гордый гость отвечал:
Я сын Украины из далёкого города Беркли.
А в серце одну я надежду, меж тем я имею.
В Московии нам дружелюбной , в Кремле, при царе желаю я студью поставить.
В Московии властвуют всё музыкальные люди:
Опричный шансон, задушевные песни о деве по имени Мурка.
«Ах, Мурка!? - подруга Сапфо?! с острова Лесбос?! - Орфей восклицал
Нет, нет - Мурка в царстве Аида - ответствовал наш благодетель.
Одой звонкой восславим Евгена, наследника вечных традиций
Дланию сильной сметая тщеславие и мыше*бство
Вершит наш герой свой нелёгкий волнующий путь.
Так cкажем же в рифму:
Хватая за грудь,
Музу , торжественно вводит он смело в студийные залы.
Говнорока унылого злые подвалы
Он превращает в музы'ки чарующей кров.
Ограждая Орфеев от пресных попсовых х*ёв.
Детсад невидимых детей.
Мы слышим смех и топанье, и скрип качели,
И хруст разломленной зубами карамели,
И звуки жизни прочие.
Заклей свой глаз и будешь ты пиратом,
Заклей другой и станешь ты невидим.
Я проведу тебя, и сторож не увидит,
Я отведу тебя к невидимым ребятам.
И некоторое время осязанье
Рук маленьких и их зверьков тряпичных
Рисует в темноте не то созданья,
Не то фантомы из альбомов горемычных.
Там фото групповое безмятежны,
Наивных, неразумных обезьянок.
Топтали годы их. И где вы, дети, где же
Вы – примы утренников и жильцы полянок?
Невидимая Vita. Вита dolce…
Растянется бурёнкин колокольчик
В тяжёлые призывные удары,
И Агния Барто мелькнёт с Тамарой,
С крестом и сумкой. Парой. На ненастье
Подымет Дон Кихот свои пожитки,
И Гамлет тот же в маленькой пилотке.
Там в умывальнике на кафельные плитки
Мой друг Серёга клеит переводки,
Там хлорный запах тот знакомый, очень лёгкий
Нырнёт в эмалированные вёдра,
И нянечка Венера из подсобки
С руками целыми возьмёт себя за бёдра
В рабочий миг, сдвигая хлопок платья.
В часы дневные, не способный спать, я
В стекло смотрел, где тусклый луч горит.
Там нет меня. Господь нажал дилит,
И в понедельник больше не болит
Детсадовское горло. Карантины
Среди чумы незримой точно карнавалы,
И мамы в спичечных коробочках рутинных
Сдают неподражаемые калы
Своих незримых чад,
Вкусивших пубертат,
Где позже ад свои разверзнул ниши.
И многие из тех ушли в тот край,
Где принято считать: шоу маст дай,
А говорить там принято чуть тише.
I
И янский ветер треплет мои кудри,
По-над обрывом тянут провода,
А рыжий незнакомец нос напудрил
И метит прямо, где сайгачии стада
Весёлый гонят чин. Уставшая мошка
Не в силах удержаться над одеждой,
Всё это вижу я – полуслепой невежда
И бычью кровь свежую из рожка.
Из нищих кто-то бродит по карманам,
Пора домой, но хорошо стоять
И горлопанить верховым уланам,
И степь следить до самого Ирана.
В развале трав цыганская кровать –
Жилище супротив сырого гроту
Где я живу и получаю рвоту.
Берётся шланг, берутся кран и скрепы,
Чтоб ими шлангу в кране удержать,
Пусть будут брызги, уж и так нелепы
Движенья тех, кто брался размешать
Овечий сыр с вершками простокваши,
Одно, что головой упасть на грудь мамаши
И клясться после, мол, скользил паркет,
Мол, тятя по небрежности вина разлил,
Да много, понимаете ли, пил,
А накануне запрещали свет, как водится,
С семи до девяти.
Но за колоннами седые гувернёры таят почтение.
Процессия идёт. Мой Бэтмен впереди,
За ним спешат купальщицы и я
Бреду с звездою на груди,
А следом графы, капельмейстеры, лекальщицы,
В нарядах тонут сокровенные старухи,
Морщины точат мудрых стариков.
В лампасах Гамлет – шасть! – и был таков.
Глаза блестят, рты замкнуты. Все будто глухи.
Харон явился, верно рассудил. Час пробил!
Климакс наступил!
Лицо моё тотчас съедает пламя,
И остов мраморный гримасою объят,
Погасят свет и гости примут яд.
Как скомкан вечер! Нет, чуть-чуть примят.
Грозят последствия беспутными делами,
Включает счётчик гневный казначей.
Сквозь стены сгинут ртутными парами
Вахтёры с вязкой золотых ключей.
Но пупочки ядрёного гороха к моим услугам –
Можно прикоснуться до так называемого
«ПЛОХО».
Студёный ветер входит в рукава
И топчет беззащитные подмышки,
Седой Просперо подарил мне книжку
И ожерелье из останков льва.
II
Шипел песок, угрюмо поселяне
Шли стороной под гладкий свод скалы.
Слепые угли гасли в котловане,
И ветер гладил тёплый мех золы.
Раздался свист. Судьбина разозлилась,
Движенья не приветствует покой.
«Назад!» - в цепи скитальцев прокатилось.
«Куды?!» - седой герой махал рукой,
Но хладомором на безрыбьи люд косило,
И шастала под шапками парша,
Росла в долинах солодова сила,
И доносилось пение ерша.
Там сквозь нагретый лёд светило счастье,
И путь казался нитью золотой,
Пропущенною в скважину ненастья
Из комнаты. Неведомой рукой.
Подглядывать красиво и не стыдно.
Заполночь обнажились у русья купальщицы
И ту, что было видно, одна из всех
Осталася ничья.
И вышел женский доктор из осоки
И звал её в зелёный кабинет,
Она на тормозе сперва кричала «Нет!»
Но доктор пал, откачивая соки,
И баночки засовывал в жилет.
III
Съедает шустрая синица
С моей ладони чечевицу,
И так хорош на колеснице
Младой татарин Кустанай!
Всё звонче конские копыта
В рысачьей дроби.
Чуть открыта татарка кроткая.
Сердито шептал ей ветер:
«Так и знай!
Я вызвал пламя и навеял
Горячей страсти в горный холод,
Взялися демоны за молот,
Раздули демоны меха!
И я подумал, как бы реял
Пурпурный флаг.
Стоял бы город,
И тот бы город я лелеял,
Пошли б заводы и цеха».
Но смолкли звонкие копыта,
Повозка старая разбита,
Синица клювом бьёт корыто,
А это нравится не всем.
Старик, как жёлтый лист, клюкою
Рисует крест в пыли.
Со мною
Нет никого опять.
Со мною
И чечевицы нет совсем.
Как близки наши рты!
Чуть дрогнет бровь, я вижу –
Под кожей муравьи огнём горят и ближе –
Ползут к бедру по синим ходам вен.
Дерзни ещё на унцию, на цунь!
Как близки наши рты!
От самых от колен –
Беда тем чашкам,
С яблонь будто Лунь
Сошла и держит ясную погоду.
Сиянье бледово в диаметрах орбит,
Звени, струна! Шипи, младой карбид,
Влюбленный в каустическую соду!
Как близки наши рты!
Полдецела, фотон промчится лишь
Меж наших ртов, слепая мышь,
Собрав остаток зрения, увидит
Щетиночку с бревно, что над губою,
Она себе то нежит, то зудит.
Прощай, мой друг, ушёл я с голубою.
Когда дым разостлался над водою,
Затмив огненные блики,
По горящему ещё металлу
Ударила вдруг
Откатившаяся назад,
Волна лазурного света.
Поволокою пены задохся линкор,
Чувствуя тех,
Кто решил посвятить
Себя в тайну.
И видели те,
Как схлынувший поток
С непостижимою силою несся,
Обламывая стволы и стесывая
Грани,
Расчищая путь,
И шла по нему Афродита
С двумя лентами на запястье.
И кто-то просил любви её,
Чтобы умереть счастливым,
Но, не дождавшись, убегал
По трапам вниз,
Упиваясь собственной обреченностью.
Покушай сладкой кураги,
Присев на табурет любимый,
И трепет, еле уловимый,
Чуть тронет мокрые стоги,
Что в поле дальнем ночевали
Над чернью пропастию шахт,
Под сенью неусыпных вахт,
А трубы пепел развевали.
Покушай сладкой кураги,
А я скажу тебе исторью,
Как мальчик не поладил с корью
И утром, не найдя ноги,
В своей постели встал спокойный
И иссекал себе пузырь.
О, юный, непокорный мцырь!
В гробу ему легко и хвойно.
Покушай сладкой кураги,
Возьми вина, орехов горстку,
Глядишь, - кирпичную отмостку
К весне чеканят сапоги,
И новобранцев череда
Берет препятствия на суше,
Покуда не замерзли уши
И не поперла лебеда.
Ты быстрый Ной.
По паре каждой твари
Ты цирковым движением руки
Упрятываешь в трюм назло сансаре,
Тебя не сыщешь в текстах от Луки.
Ты быстрый Ной.
И шум моторной лодки
Пересекает пение сирен,
Голубка превращается в красотку,
И лодка лёгкий позволяет крен.
Ты быстрый Ной.
Как будто бы в пучине
Утерян. То невидим, то забыт,
Для всех иных ты в пилигримьем чине.
Ты - где звезда с звездою говорит
Про Арарат,
Бываешь слишком часто,
В тумане видишь краешек скалы,
И с вожделеньем ожидает паства
С грот-мачты чуть ускоренной молвы.
Ты быстрый Ной.
Что жаворонку снится,
В ту пору, когда снится острый серп
Пшенице? Может быть, сибирский хлеб,
Ковчег и виртуальная станица…
Нищий с перекошенным ртом
О других кричал ртах. И потом
Уточнял, говоря в третьих лицах,
Что за части тел могут в них,
В этих ртах, разместиться.
Милиционер досматривал ручную кладь,
Сам не свой, я мыслил, что бы солгать,
Когда он обнаружит все яды мои:
Перочинный нож и нитроглицерин.
Я жалок, как лилипут, он грозен, как исполин,
Но я заплачу, и мы, как братья, сомкнём хуи,
Теперь мы воины света друг в друге,
Озаряем вокзальную мглу, и в округе
Сообщаем по волне милицейской,
Что нет нарушений от Карфагена до Елисейска.
Я продолжаю стоять на вокзале.
Тронулся поезд. Об этом сказали
Женщины, лик чей неведом доселе,
Голос их жив в восхитительном теле,
Частью которого есть репродуктор.
Я наберу у татар свежих фруктов,
Выйду к заброшенным дальним путям,
Там, где гуляют призраки. Ночь.
Пахнет мазутом. И зверь и дитя
Рад угощенью.
Угрюмейший крендель
Шаркает в полночь себе. По легенде
Стрелочник ищет пропавшую дочь.
Я продолжаю стоять на вокзале.
Мальчики в окна камни метали,
Целясь попасть в безбилетную смерть
На полном ходу. В движении.
Верть!
Круть. Верть. Амфотерна не плоть и не твердь.
В вечном движении странный покой.
Стрелы путей правит старец рукой,
Лев Николаич обходит с клюкой
Всех, кого рельсы в ничто искромсали.
Лев Николаич! В странице одной
Вы на железо мясо бросали!
Я продолжаю стоять на вокзале.
Я собираю факты вначале:
Старый Каренин отрёкся от Анны,
Анна, лишённая денежной манны,
Сделала знак и движением дерзким,
Жестом лукавым, глянцевым, женским
Кровь проливала на шпалы. Смотреть
Ломятся люди на это. Но рано!
Вставив в бобину проектора жердь,
Ныне, вовсю популярный Хабенский,
Спасает её, намекая на Канны.
Я продолжаю стоять на вокзале.
Граждане ниц пассажирами пали
В душных плацкартах. Зелёные звёзды
Пьют семафоры из глаз проводницы.
Сон проводницы всего до станицы,
Жёлтый контент нереальной мимозы
В данный момент проводнице той снится.
Как наслаждался в окне сквозняками!
Как пил чаёк из шального титана!
Это всё в прошлом. Ландшафта кусками
Жив паровоз на пути Магеллана.
И репродуктор с феминным вокалом
Всуе меня разлучает с бокалом.
Долго стоять - испытание воли,
Трансфер-иллюзия жизни, не боле.
Покуда ни в помпе и ни в криминале
Я продолжаю стоять на вокзале.
Дорогая, я купил тебе «khuinu»,
Мне кажется, она подойдёт к нашей спальне,
Чуть содержательнее, чем просто «Nu»,
Хотя и значительно фатальней.
Дорогая, в нашей спальне завелось
Трое твоих любовников. Один просто лось,
Второй - жертва моего нейтралитета,
А третий, как мне показалось, певец Егор Летов.
Дорогая, одна наша знакомая
Попала прямо головой в аварию.
Она никогда уже не будет смеяться. «Скорая»
Сказала: это пик автомобильного бесправия.
Наконец пора положить этому конец, Дорогая!
В нашем государстве так много бизнеса:
Нет ему начала и нету края,
Так что многие опущенные
И несчастные то и дело смотрят искоса.
Дорогая, сегодня я - Сергей Сергеевич
Паратов с парохода «Ласточка»,
Я люблю цыган, а художник Малевич
Ещё не родился. А в Египте была уже пасочка,
Которую, между прочим, Дорогая, из космоса
Видно. А, между тем, в Алтае Ледяная Дева
Бездыханна. И смерть коснулась её волоса
Каждого. Звали её Анхасомена, а может Клава.
На мне белый костюм, Дорогая, и я стою
Перед всеми этими мёртвыми:
Перед Ларисой Ивановной и той Клавою,
И плачу перед бездыханными гордыми,
Дорогая, перед этими женщинами,
С которыми связи ноль - они мне не близки,
Но жёлтый снег покрывается трещинами,
И в блокнот ложатся зимние записки.
Я придумал: мы на масленицу сожжём все наши деньги!
Дорогая, ещё чуть-чуть - и у Гроба Господня
Заметное шевеленье
Перевернёт представления
О реаниматологии и психиатрии. И тогда, Дорогая,
Сергиев Посад и Ватикан договорятся, кто будет
Центром, а кто Периферией.
И, Дорогая, - последнее:
Товары и услуги превратились в работодателей
Нашей обслуги,
На которую, как я понял,
Не хватает концлагерей и надзирателей.
Я к слову снова в Ялте
Со мною мои Дюймовочка и Снежная Королева
Каждое утро встающая не с той левой
Солнце курорта подвешено за верёвочку
Мы упиваемся узами нашего брака
Гладим павлинов желающих петь
А в палисаднике развернулась детская драка
Слышны крики «мама, я первым нашёл нефть»
Мои друзья живут через улицу
Они всей душой вбирают в себя портвейн
Они к молодым украинкам тулятся
И мечут харизму в черноморский бассейн
Ночами мне является Ника Турбина
Она говорит что она из этих мест
А то что она не Мила Йовович
Это не её Вина
Просто Евтушенко слишком рано
Поставил на ней крест
Хотя обещал нарисовать звезду
Какие продают на набережной в палатках
Теперь Никин дом стоит во льду
Там на Ай-Петри
Говорит что гадко нынче теперь
Не в пример лет пяток назад
Тогда турист помещая свой зад
В канатную тележку осознавал
Что почти невозможно вернуться назад
Слепив на Ай-Петри сырую снежку
Едва ли между Херсоном и Стамбулом
Мы найдём что-либо лучше
Со слуховыми окнами и прибойным гулом
С умозрительным видом сквозь уши
Едва ли между Анапой и Варной
Нам ещё найти кроме как здесь
У заюзаной стойки барной
Таких говорящих чаек
Падких на великорусскую лесть
Тем более вам не встретить
Где-либо в зоопарке просто так
Аутентичного Президента государства
Несущего в руках оранжевый мак
Здесь в Ялте есть поляна сказок
Спустя 25 лет после острого желания прибыть сюда
Я нанял подержанную модель любимого ВАЗа
И прибыл и видел как из-под бабы Яги течёт вода
Мой друг психиатр и его семья
Гуляли здесь вместе с семьёю моею
Мы пили портвейн и обозревали края
Но местный житель стучался внутри меня
И спрашивал «Господи, когда же я околею»?
Свети, моя звезда, сквозь фильтры камер скрытых,
Сквозь мониторы волн, плывущих вдоль орбиты,
Свети сквозь серебро, сквозь медь и сквозь магниты,
Свети - прольёт сетчатка, на то она и сито.
Твои лучи палят сужденьем светляковым,
Кто ловит воробья из присказки про слово
И тонкий смысл стрекоз из басен И. Крылова?
Звучи, моя струна, над полем и над морем,
Звучи digitalDolby, гуляй в 3D просторе,
Звучи, пронзай туман в Панаме и Босфоре,
Звучи для всех, кто чует или с ушами в ссоре.
Нейлон и медь, и сталь живут в переплетеньи,
Секи мой звук поверх хрустального мгновенья,
Живи, сигнал мой, глас, беги с опереженьем!
Терпи, мой дух, терпи мой soft, по Воле Божьей,
Терпи, когда тебя трясёт на бездорожье,
Терпи, коль вмоготу и даже невозможно,
Терпи, раз ты медведь, то я твоё берложье.
Крепись водой и хлебом, сумой и скарлатиной,
Стой точно, как быки стоят перед плотиной,
И равно привечай «fuckoff» и «мой бамбино».
Люби, моя жена, мой посох и сандалии,
Люби слова мои и перспективы дали,
Люби глядеть и ждать, мочить рукав в Каяле,
Люби мой образ так, в купюрах и в безнале,
Ходи обнажена, коль я чего-то стою,
И с моря бриз окна, смущённый, не откроет,
И со степи метель без нужности не взвоет.
Скорби, печаль моя, над полудённой скукой,
Скорби над полночью с её звездой-разлукой,
Скорби в церковном хоре над девочкою Блока,
Скорби в зубах волчка укушенного бока,
Внутри арбатских вдов углубь грехи моркови,
Носи своё кольцо поверх садовых кровель,
Твори своё лицо из мрамора и соли.
Зри, глаз мой, мой слепой, рентгенный и бесстыжий,
Зри, в мир тащи объект, как тащат пассатижи,
Зри внутрь себя, где прорубь, верней, толчок и жижа,
Зри в глаз другого - там толчок к толчку поближе.
Ты беспощадно зри: уподобляйся вору,
Неси и цвет и форму в хозяйскую комору,
А коль строке блистать, известно, что из сора.
Верь, разум мой, про то, что стих сей будет кончен,
Верь в сказ о мертвецах, о крыльях дня и ночи,
Верь в формулы и схемы, в концепции и проче…
Верь в то, что узник смыслов блаженно заморочен,
И в стих Александрийский он входит как в музеум,
И там он меж колонн подобен ротозеям,
Хотя и предан, как трибун своим плебеям.
Все слёзы Волге,
Прядь волос - для Ганга.
Я расскажу про Нижний Новгород.
Цвет манго - цвет гривны русской,
Люди все святые.
И притягателен Mc’Donalds даже.
Луна круглей, а водка слаже,
И Волга тайно подо льдом
Берёт Оку. Смешной металлолом
Газ двадцать с чем-то прёт меня
По горкам.
Здесь не был никогда ублюдок Хлестаков,
Здесь тьма так безопасна. От волков
Кремлёк упрячет. Не согнётся хорда:
Потомки Пешкова расхаживают гордо
Вокруг описанной в анналах богадельни
В эпоху красных кхмеров. Друг, поверь мне,
Что ночь до Питера, что ночь до Нижнего.
Гробокопателям без разницы - что рыжего,
А что брюнета заряжать заместо свай
В болота севера. Здесь непонятный край.
Похоже, что сумели обойтись
Без трупного замеса. Вот те жисть!
Ходи под нимбом, радуйся, крестись.
Слезу для Волги, прядь для Ганга,
Цвет русской ксивы означает манго,
Цвет русской крови обагряет ксивы.
Амуры жнут непаханые нивы.
Здесь храмы бегают по берегу реки,
Здесь благодать мешками от муки
Задаром раздаётся на Покровке,
Здесь девушкам знакомы все уловки,
Здесь мало для приветствия руки.
Господь ходил по льду отрадной Волги.
Как звали парня? Ходят кривотолки.
Чужой легко здесь подпевает песни,
И батюшка чуть щурится и крестит,
Уходит лошадь, огибая мост,
Пейзаж сколь узнаваем, столько прост,
Соскочит женщина - и станет легче воз,
Заскочит новая - и воз поедет дальше,
А мужичок то больше, а то мальше
Зайдёт на колоколенку, и в крик.
Опознан враг, хоть он надел парик,
Хоть и татарин - а такой шутник
... а выйдут из обугленного танка
Четыре тени и лохматый пёс…
Все слёзы Волге, прядь волос - для Ганга,
И вечный путь из палок и колёс.
Салоны самолётов приспособлены к лёту,
В них паника и скука и тысячи налётов
Часов. А также люди под синим покрывалом,
А также есть чуть-чуть здесь что-то от подвала.
Ещё пилотов пара. У них глаза Икара.
Когда несут поесть, ты думаешь «не надо»,
Здесь капсула, в ней масса заоблачного клада -
Копай, мол, не хочу (когда была блокада,
Все утомились ждать и пожелали яда).
Весёленькая штука. Железо, а летает.
Физический снаряд. Назад дорогу знает.
Из «Боингов» и «Ту» кто что предпочитает,
Мне, лично, безразлично.
«Сей мальчик весь витает
Там где-то в облаках», - говаривала мама,
Болгарка от кровей балканского ислама,
С тех пор я в облака хожу сквозь терминалы,
Я радуюсь, что карма ещё не отмотала
Пронзительный конец из гари и металла.
Кто мог бы объяснить неведомую силу,
Сверхзвуковой барьер ту, что перекусила?
Бортпроводница Маша, бортпроводница Мила
Поплачьте надо мной. Хотя одна могила,
Аmourdelatrua нам, когда придёт горилла
Одна на всех за нами.
Но Бог с ней. Думать вилы.
Я знал одну комету. Она на кокаине
Летала и летает, надеюсь, и поныне,
И место занимала центральной героини
В национальных лентах с сюжетами густыми.
Я знал - она летит. Ей жжёт позёмка ноздри,
И хвост её валИт земных объектов гроздья,
Но всё же голова стремилась к стратосфере,
Но сила притяженья ломала в тоже время
Бесперебойный кайф.
Космическая феня
Способна заклинать небесные светила,
И нас лихая всех куда не заносила,
Давленье под крылом крыла не продавило,
И так мы и летим от Вислы и до Нила.
До сей строки, что здесь, писалось в самолёте,
И логики простой вы в строфах не найдёте,
Здесь шутка умягчит острастку и фобию,
И не принять душе небесную стихию.
Мне любо по земле ходить под облаками,
И твёрдо верить в твердь. И обнимать руками
И камни, и холмы, и элементы суши,
И массу вычислять для яблока и груши.
Ньютонова душа не знает тяготенья,
И Туполева смерть взяла без оперенья.
Витанье в облаках - железная конкретность,
Икар, пиропатрон, мой страх и турбулентность.
Посвящается А. Б.
Бабай приходит иногда
В минуту ночи непроглядной,
Он курит гульгулюм изрядно,
Он свой мешок несёт всегда,
В крещенской ночи неуютно
Ему. Младенцы беспробудно
Глядят на мальчика Иисуса
Во снах своих.
Как береста лист А-4 формата.
Поэзия, ты виновата
В одной из дырочек Христа.
Бабай, ты дай мне размышлений
О том, что страшно, но пройдёт.
Ты видел много поколений…
Бабай! Империя сосёт
Пред Демократией ревнивой.
Дай гражданам такую ксиву,
Чтоб замер оголтелый рот,
Чтоб мы на счастье впали в сливу
На 10 дней, как в Новый Год
Ходи, Бабай, кури гудулю.
Младенцы спят и крутят дули,
В Крещенье блики на воде,
Луна кивает слободе.
Кури, Бабай, иди себе.
Бабай! Ты снова возвращайся,
Ты делай круг и улетай,
Посыпь нас чем-нибудь, чтоб в рай
Пустили. Уж понапрягайся,
Чтоб спал наш неусыпный край.
Ты сможешь, знаю я, Бабай!
Бабай, Бабай, тебя я вижу
То в лицах здравствующих, то
В оставшихся навек пальто
От мертвецов, чьи тени ниже
В оврагах режутся в лото -
Они тонки как пассатижи.
Скажи, ногой одной ты там?
Тебе потворствует Аида?
Скажи, архивы там иль хлам?
А может просто, просто там
Великой Кастеляншей Пирамиды
Ведёт учёт из Таро и Триграмм
Великая богиня тётя Лида?
Иди, Бабай! Похоже, все уснули.
В крещенье звёзды - золотые пули.
Дай мне ладонь - я дам тебе гудули,
Хотя ты головой уже, наверно, в Туле.
Боже, храни адмирала в том месте,
Где место парада сулило Невесте
Бесчестье на месте.
Где правит Афина компасом английским,
И где Пирогов ампутировал сиськи
Ей в месть за всех «Курских» и «Новороссийских».
Там дух Посейдона живёт в равелинах,
В пучинах покоятся донные мины,
Романтику там облачают в железо,
В день флота преступно ходить там тверезым.
Туманы во взорах скрывают фарватер,
Там трижды по логике должен быть кратер,
Последними были солдаты Монштейна,
Их примесь распробовать можно в портвейне.
Там хитрый Потёмкин задумал прожекты,
Там бьются насмЕрть мареманские секты,
Там плоть Афродиты сожрали флотилии,
Там яблочко пляшут в огне камарильи,
Там ровные тени ложатся на море,
И все замирают, как на светофоре,
И чтят убиенных, и бьются о лица
Ленточки чёрные типа из ситца.
А где-то на лавочке зимнего сада
Прошепчут на ухо в часы променада,
Что императрице их кровь - лишь помада.
Там ныне парад, и я видел другое -
Там терпит по-прежнему море седое
Флотские выходки, гордые лица
Буруны считают. Кукушкам не сбиться
С ровного счёта короткого века
Краба, товарища и человека.
Там замер народ, облепивший каменья,
Самими собой расцветали знаменья,
Смешною пчелой вертолёт изгалялся,
И корпус подлодки тотчас появлялся
В тот миг, когда это задумано было,
Стреляла торпеда и страшная сила
Вздымала фонтаны. И люди простые
Поняли: выстрелы те холостые.
Парад! О, банзай!
О, хвала патриотам!
Безвестный матрос награждён Камелотом,
Подарен капрасу большой холодильник,
А прочим - с почётным курсивом будильник.
Капрасова дочка целует подругу,
Играет оркестр залихватскую фугу.
Боже, храни адмирала и все афоризмы,
Цвет моря и долгие белые жизни.
Substantianigra в боксёрских кальсонах
Легка ли добыча? Синдром Паркинсона -
Сколь малая плата. Хук падает глухо.
Рисует Ван Гог Холифилдово ухо.
Вставай! О, Арап ослепительных рингов,
Вставай! Пораженье в нелепых ботинках
Село на шею и свесило ноги. Тянет за веки.
Эй вы, бандерлоги! Что сделать так, чтобы встал он как прежде?
Встал на счёт «шесть» и крикливой невежде
Плюнул в горнило. Десничною твердью двинул в личину,
Тромбующей смертью… Канул…в малину алчущих публик
Так, чтоб в Рязани уплачивал рублик мальчик без папы
За постер красивый. Там, где трико у него цвета ксивы,
Там где алтарь в три окна как у Шивы,
Гроб для мощей из сандала и сливы.
Нет, он не встанет. Он слёг. Ему больно
В фокусе камер. Не в фокусе только сам он,
Не видя ничтожную рольку всех их.
Нокдаун. Вот и всё. Вот и только.
Так умирают триумф и фортуна,
За руки взявшись полночью лунной
Валятся вниз с высоты небоскрёба,
Выносит их уж другая утроба,
Жизни другой для другого кумира,
Кого ожидают цикута и лира.
Я вижу его, он лежит без движенья,
Тело его будто груда каменьев,
Взгляд угасает прощальный рептильный,
Юноша бледный, разбитый, субтильный,
Юноша чёрный, загробно-могильный.
И чёрная дева тюрьма и ответы,
В суде на него продаются билеты,
Все чуют подвох, всем известна уловка,
А в облике тёмном как будто штамповка -
Чело его скрасила татуировка.
По старой привычке фанаты кончают
Глядя друг другу в глаза. Величают
Майком железным кумира побоев.
Вот на него надвигаются трое.
Финка сверкает, конец уже близко,
Палец откушенный, точно сосиска,
Падает оземь. И прочь хулиганы
В ночь исчезают, не солоно пьяны,
Биты уходят и кутают раны.
Вот она, жизнь из гламура и тлена,
Слышал, что песню он пел на Сан Ремо -
Так его жизнь: голова ли, колено
Бьётся и криво ложится автограф…
Смерти твоей не дождётся биограф.
- Птичка малая. Птичка певчая.
Что тебе бабье лето постылое?
В сытной клетке бы тебе,
Птичке маленькой,
Буржуазной, эстетической.
Птицелову бы тебе в руки теплые.
- Ой, нет-нет, голубчик сизый мой.
Мне в шторма, в погоду ненастную,
К Аргонавтам, к героям неистовым
Возвещать часы приближения
Берегов родных, ожидаемых.
- Птичка малая, птичка певчая,
Что тебе ракиты да ивушки?
Что поляны тебе голубичные?
Ох, сидеть бы тебе, ох, на жёрдочке,
Потихонечку какать бережно,
Петь заботливо во хоромушках,
Петь тебе во палатях продвинутых.
- Ой, голубчик ты мой фантастический,
Мне к Кутузову князю в баталію,
На плечо к нему на уставшее,
Чтобы быть свирелью победною,
Пробуждать в бою песню силушки,
Чтобы реять над кровью-побоищем
И страшить врага неприятеля.
- Птичка малая, птичка певчая,
Ну ты, блядь, совсем ненормальная!
В голове твоей что за вздор такой?
Что за нахуй такой вытворяется?
На куриный двор тебе к Елизарычу,
На хую его свистеть тебе надобно –
Восхвалять гамно порнографию.
- Ой, голубчик, ой, светлая думушка!
Я всю жизнь без царя да без мудрости.
Всё равно мне – что воля, что клетушка,
Что заклание мне, что честная смерть.
Я и впрямь что в жизни не делаю –
Всё оно так славно и радостно,
Всё оно краса невозможная!
Ибо песнь моя:
1. Аргонавтам свет!
2. И подмога князю Кутузову!
3. И рингтон на хую Елизарыча!
Не говори, что, мол, меня никто не ждёт,
Когда домой я возвращаюсь.
Не рань мне сердце, всё совсем не так.
Как только я на пятый свой взбираюсь
Этаж немыслимой хрущёвки, я с дверью начинаю говорить.
Я прислоняюсь к ней.
Ключом привычные щелчки «тук-тук» и
Дверь мне поддаётся весело. Соседей
Я бужу ударом громким – дверь туга.
Со мной здоровается старый мой пиджак
И обувь, что гуляет без меня по всей прихожей.
А также, погружённый в полумрак,
Бамбук-дружище, что фанатки мне дарили.
В приветствии зайдется холодильник
«Бу - бу – бу»!, «хозяин, мол, пришёл – харчи его в порядке»! Мобильник
Из кармана достаю, к зарядному дивайсу подключаю,
Блокирую сигнал чтобы ни- ни!
Чтобы всё тихо мне!
Потом на кухню выступаю. Посуда в раковине ждёт, мол, не тяни,
Помой меня, Максюшенька,
А то устроим мы тебе Федорушкино горе!.. А я и отвечаю:
«Ну, будет вам пиздеть, тарелочки мои,
Еще не время, я устал, я отдыхаю.
Вам это нужно понимать».
Ну, чем не Андерсен я сам себе?! Ну, чем я не Чуковский?!
Нет, сколь мне не толкуй, что здесь меня не ждут,
Поверить в этот вздор я даже не намерен.
Мне Байрон с полки пыльный шлёт привет,
Вон Оден с личиком прелестным и Гальперин.
Пройду по коридору мимо зеркала,
Включу лампаду, загляну в глаза свои чертовски
Пьяные и крякну « Еге-гей, ёб твою мать!
Не завести ль мне ноутбук и не настроить
Ловко Интернет»?
И в поздний час я открываю почту и вдруг читаю:
“Побеспокоить Вас хочу нежданным спамом
Неизвестный адресат мой, зовут меня Семёнов Лазарь.
Я только что из гроба встал и всем своим рассылку учинил”.
А я ему: “Тебе не верю, тварь.
Прочь с глаз моих!” и ухожу на «показуху.ру».
А там девчата улыбаются и я гляжу на них,
И новости читаю, и смеюсь, и радуюсь,
Как остроумно люди и строчат благ и пишут стих.
Но гневно я смотрю, как твари сетевые
Организуют срам при лоне Интернета,
Как девок раздевают молодых и
Напоказ за деньги срамоту, отвратнее балета,
Повыпятят. То гадости покажут,
То позовут подруг уродливых, и вместе хуй возьмут.
А я кричу «Ей вы, остепенитесь!
Немедленно-ка по-людски оденьтесь»!
И этот блуд пугается меня и гаснет монитор.
Однако пойман вирус. А вирус это сглаз виндам!
Нет, всё же не скажи, неправда, что не ждут меня.
Все ждут меня. Все флаги в гости к нам.
И засыпаю я.
И ангелы мои кружат над буйною головою,
И шепчут всё, Что завтра превратится
В чудесный замысел ажурный,
Или в тяжёлое литьё Суровых дум.
Держава, музыка, душевные болезни – всё удержу объятием незримым,
Всё огляну мудро и важный дам совет
Согражданам страны моей любимой.
Да, я укрою главные слова, послание своё,
Свой мессидж сладкозвучный
В простое сочиненье трубадура.
Тунгус, калмык или таджик подручный,
Иль украинец хлебороб и русич нефтеносный,
Услышав мою песнь на древнем языке,
И силу, и покой обрящут.
А их неистовый слуга лишь будет улыбаться вдалеке.
Так вот, мой друг. Меня никто не ждёт.
Так повелось, и я шутить не буду.
Я двери затворю. Я буду музу ждать,
За сим готовя праздничное блюдо.
А на посуду наплевать.
Мой друг! Пишу.
Здесь, на Святой Елене,
Наш Бонапарт восстал, и ходит брегом,
В пригожий день гуляет средь растений,
И чередует бег трусцой с побегом.
Сейчас включает старый репродуктор
И слушает шипенье и урчанье.
С ним пьет один лишь врач (читай кондуктор),
Хранит его пилюли и молчанье.
Он сыт который день татарской кухней,
Ему знакомы местные таксисты,
Все поголовно. Император пухнет
От скуки пухнет. Кипарис ветвистый
Отбросит тень, и он в тени приляжет
И волны набегут, следы смывая,
Где девушка прошла. Пусть ей он скажет,
Мол, хорошо, что девушка босая,
Мол, славно то, что острова бывают,
И не сбежать от их брегов приветных,
А пена волн с улыбкой её тает,
И меркнет свет в его глазах несметных.
И дальний санаторий белый, тихий,
С колоннами и сталинским ампиром
Их упокоит. Промелькнёт безликий
Чудесный день. И Южная Пальмира
Вся в жёлто-синем разметает руки,
Вся в жёлто-белом упокоит тени,
И снова Бонапарт умрёт от скуки,
И в полдень ухнет с бруствера мортира.
1.
Встань! Спой мне! Встань!!! Нет, сядь.
Уйди в другую комнату. Ты – блядь.
Нет, снова пой. Разденься, спи нагая,
Тотчас же спи, смотри четвёртый сон
Запоминая, я завтра всё спрошу. Тугая
Вся в коже зарифмована. Поклон,
Ещё поклон, открой все окна, пой соседу,
Забудь все имена, не то сейчас уеду,
А лучше покрошу, как тот батон.
Закрой глаза. Не так. Не притворяйся.
Страдай. Люби. Теперь во всём сознайся.
Плачь, плачь, терпи, не издевайся!
Оставь мою фантазию такой,
Какой тебе не нужно знать.
Уйди, уйди! Ты птица. Теперь ты птица
Я решил! И бей стекло носякой
Нет, носиком.
2.
Прости, дай извиниться…
Я знаю, виноват. Прости… прости!
Дай мой дневник, я запишу,
Да, да, я посердился. Ну, бывает.
Прости. Прости. С тебя не убывает.
Я знаю, сделал больно, ну позволь
Дай поцелую. Нет, потом. Я болен.
Теперь я болен! Ты укрой,
Укрой тем пледом, слышишь.
Полей бензином. Так. И снова спой.
Но только тихо. Так.
Ещё потише. Спички где? Зажги и отойди.
Пусть я пылаю.
Я не сгорю, не бойся. Я запоминаю
Так много, что сие мешает спать.
Пусть лишнее сгорит.
3.
Воды! Воды! Ты, блядь!
Скорей неси воды! Похоже, что на коже
Ожог. Дай тысячу морожен,
Чтоб обложить со всех сторон.
Клади сюда. Сюда! Будь осторожен…
Нет, всё же осторожна.
Вот так. Так лучше. Лучше.
Туда мне вроде легше…
Пускай струится млечный холодок.
Пускай. Теперь дыши.
Дыши на ухо мне чуть громче,
Расположись ногами на восток,
А носиком на юг. Вот умница.
Вот девочка. Вот мальчик.
Ты кто? Ты кто? Дай пальчик ммм…
На вкус бензин и кровь. Вот, блядь!
Ну, спой. Ну, спой, чтоб голос твой узнать.
Я не могу не знать кто ты,
Ведь ты всегда со мною,
Ты – то, что любит,
То, что успокоит.
Ты – что молчит,
Когда внутри рыдает, ёрзает и ноет.
1.
Сегодня под утро мне снились ди-джеи одной радиостанции,
Которую я юзаю по утрам. Осязаю мир на дистанции
Ушами. Открыв глаза, я обнаружил, что приёмник включён,
Маленький город уже не спит. Балкон озарён кумачом.
Второй пассажир двуспального ложа не доступен или отключён.
Логично, что в тыще миль отсюда ты такой же отсутствующий пассажир.
Здравствуй, весна! Мы герои Агнии Барто! В наших ртах – рыбий жир.
2.
В полтыще миль отсюда позабытый сперматозоид провезён
Через границу без декларации. Таможенник возбуждён.
В его руках микроскоп. Он просит её автограф. Кричит: «Приток
Kонтрабандных генов»! На УЗИ ищет губами виртуальный сосок
Виртуальный ребёнок. Ты роешь от Чёрного моря отток,
К истокам Днепра. Она рыжеволосая. Творит кораблики из пены,
На ней камбоджийский загар и юбка милитари выше колена.
3.
Есть такая игра в «Задержки». Играет инстинкт против биографии.
Четвёртый год уже бегает та, что мне сочинит эпитафию,
В обмен на таинственный текст раздела «Введение».
Имею навязчивость оплодотворить переписчиков населения.
Но это отдельный проект. На носу: юбилейное выведение
Танков из Страны Восходящего Пива, прыжок через Амударью
(Сивке вцепившись в гриву), любовь друг к другу и фонтанирование в одну струю.
4.
Тихий монах из Брно однажды открыл тайну гороха:
Превращаться в скукоженные метеориты разных цветов. Мне плохо
Думать, что уже нет тебя, и голуби у окна – просто налёт
Переносчиков новой болезни на Город. Направление врёт
Лестничный марш. Крыша хрущёвки
плюс Льюис Кэрролл равно «Полный улёт!» -
Правда из уст подростка, заставляющего вокруг себя
Мастурбировать мир. (Между аверсивным «Бэ!!» и аттрактивным «Бя!!»).
5.
Я тоже стоял по ту сторону плаценты. В прошлой жизни
Я был морской капустой. Позже консервой при социализме.
Ненавидел прямые солнечные лучи и скрежет трала по морскому дну,
Дальневосточное пароходство и брехню о дефиците йода. Любил одну
Красивую коралловую ветвь из Красного Моря.
Щекой прижимался ко дну,
Когда понимал что азм есмь промеж той далёкой любовью и тралом,
Плюс вариант выскочить на Материк, но в качестве антропоморфного кала.
6.
Теперь я тайно пророс, окопавшись близ Бабьего Яра.
Треть души осталась сторожить Москву.
Две трети уговаривает Мёртвая Сара
Не ходить дальше. Не делать тебе больно. Потому что «обоих замочат».
Влюблённые склонны умирать, но не дохнут. Ангелы хохочут,
Покуда их души пылают в чужих телах. Гасить без мазы. Их смочит
Влажной ладонью пожарник. Погладит твоё плодоносное пузо.
Мой друг сообщил мне, что ты почти что жена Робинзона Крузо.
7.
Хватит ли растяжки в паху для того, чтобы стоять на двух державах?
Или разродиться патриотизмом? Придумать шершавый
Бесцветный флаг. Набросить его на твой Peugeot.
Закрыться и не выходить.
Ну, мэйкин лав и всё такое. Дождаться, когда вокруг начнут бродить
Люди с видеокамерами. Потом полиция.
Кто-то крикнет: «Перестаньте выводить Нас из себя»!
«Вы устроили пробку»!
И в этот момент наша кровь не выдержит
И засмеётся на пяти языках.
Струю весёлых эритроцитов в эфир не пустят. Вырежут.
8.
Если и вправду, зеркало это двери, в которые приходит и уходит смерть,
То смерть созерцала нас на протяжении целого часа, стеклянную твердь
Трогая пальцем с той стороны.
Завидовала твоему «третьему соску». Подглядывала,
Притворяясь то Луной, то городом Харьковом.
Размётанные вещи складывала.
Один раз намеренно разрядила мобильник. Снова разглядывала:
Разноцветные майки, шарфы,
Cплетённые будто вьетнамская зима и украинская осень.
Брала твою книгу. И исчезала рукопожатием пустоты
На странице двести двадцать восемь.
9.
Я знаю что мы пробираемся друг к другу сквозь тьму вещей,
Но плывёт по Меконгу Ивасик-Телесик.
В его бульбуляторе плачет Кощей.
И конец этой сказки в пучине околоплодных вод. Снова крутит
Судьба колесо наоборот. Твои губы мне что-то шепчут. Шутят,
Мол, можно быть вечным эмбрионом Отчизны, если скрутят
Менты, как следует.
И впрямь, мы клиенты Калашникова, хотя и не так уж мелки,
Даже если целится Нобелевский Комитет
В глаз ещё неиспорченной белке.
Македония сегодня распростёрта меж двух билбордов.
Александр ходит по ней будто тигр легко и гордо,
Движеньям его вторят классики точно (и прочие морды).
Девять долларов и двадцать пять центов,
Плюс ненавязчивый сервис росконцерта,
Минус ромашки, маковые головки и люцерна.
Два-три щелчка в фотошопе испуганной мышью –
Мертвец оживает. Встаёт. Варит кофе. Пишет.
Тексты ложатся в карманы девичьих пальтишек.
Девицы читают. Гордятся. Пальтишки размером
Всё меньше с годами. Теперь им подстать с Гулливером.
Наследник ударит гитару и треснет фанера.
Весна. И в «крови вирусы новых песен».
Македония взасос с Сибирью. Мир чудесен.
Снег на асфальте солон. На крышах напротив – пресен.
Говорят, что он жил, разложив средь гостиной палатку,
В пригожие дни выполняя с гитарой зарядку,
В ненастные дни прижимая к запястию ватку.
А тень его ходит сейчас от билборда к билборду,
В очи его проникают безумные орды,
С чьей-то подачи прознавшие тайну пассворда.
Время сжирает доспехи. Смеётся над нами.
Мы претворяемся сквозь седину дураками,
В области паха всё так же суча кулаками.
О, медиатор, ударь по струне незлобливо!
Что, Александр? Щекочет ли пальцы тетива?
Помнит ли воинство лозунг и гимна мотивы?
Коль не с билбордом, то точно, видать, на билборде.
Спустя 20 лет так легко набирать песню в ворде,
Дань отдавая его переломленной хорде.
Зыбнешь ли ты под снегами на Волковом поле,
Бродишь ли ядерным принцем с щепотью урановой соли,
Ты терпишь ещё или волен слоняться без боли?
На что сие мне, милый друг? Вот куплена квартира,
Вот в ней жена хлопочет, начался ремонт. Сатиры
Ловкие с кувалдами ведут излом ландшафта,
Освоено так много тысяч долларов. Ну, правда!
И мне бы тешиться, возликовать вкруг начинаний тех,
Но я ленив, я безразличен. Мой коммунальный грех
Так очевиден. Непонятен домочадцам. И я стыжусь,
Стыжусь как тот Обломов. Беру такси, гоню на край, сажусь
Где старый монастырь покорно смотрит в воду. Столь много лет,
Сколь много долларов уходит в наш ремонт. И думы нет.
Намёка даже нет. И на закат спокойно без коньячной дозы
Могу смотреть чуть больше получаса. Какие берлиозы
Кладут на партитуру музыку души? Какие глинки развернут печали
Средь этих скал, где я гуляю с братом и девушкой, которую не звали?
И нужно возвращаться? Ну, уж нет. Не стоит возвращаться.
Опять хрычи с кувалдами? Куда мне возвращаться?!!
В нору постылую?!!! Уж сдохну на природе!! Всё плохо!..
Сие стихия настроения… Пройдёт. Была бы кокаина кроха,
Но я ведь не дышу отравою. Была бы куртизанка с мичманом,
Да только не ходок в портовый я загул. Осталось тихо «Ом»
Пропеть себе. Дождаться брата. Жену дождаться. Сесть опять за стол,
Поднять вина в честь стен вновь обретённых. И запретить себе мечтать
Что я монгол.
Стояла ночь. Молчала ночь. И приходила
К ней другая ночь. И говорила ей другая ночь,
Мол, я темней, и тьма моя черней и все светила
Ярче. И южней, мол, даже южная звезда моя твоей.
И говорила первая в ответ: «Коль нет бессонницы,
То боли тоже нет. И главное, что в сей смиренный час
И зверь, и человек, покуда крепок сон, свой глаз
Не разомкнут. И тьма и звёзды ждут чего тогда?
И бледный тратит свет бессмысленно луна.
Лишь ходит ночью женщина одна.
Лишь ходит ночью женщина одна.
Её лицо белее полотна,
И в каждое окно она глядит,
И ждёт её и зверь и индивид.
Но сон сильней. И тянутся года,
И взгляда взгляд не встретит никогда.
И с окнами играя, «кто кого»
В гляделки, она видит одного
И молча забирает. И тогда
К заре в печальном таинстве восходит
Душа умершего и южная звезда
Представившихся к куполу уводит».
Так говорила ночь. Сказала и молчит.
И снова ночь другая говорит:
«Коль нет бессонницы, то боли тоже нет.
В том ты права. Укрой ногами плед
И поверни строку наоборот,
И смысл вернётся. А тепло уйдёт.
И тьма, и звёзды, и планет гряда,
И свет волшебный, что прольёт луна –
Лишь с ними ночь и женщина одна.
Да, ходит ночью женщина одна.
Её лицо румяно от вина,
Её не ждут, она приходит так,
И взгляд её рассеивает мрак,
И зверь, и человек оставят свой ночлег,
Последуют за ней, пускаясь в дикий бег,
И гул от них несётся под землей,
И очи их встречаются с зарёй,
И в небе предрассветном так горда,
Так одинока южная звезда.
Восходит в небе южная звезда».
На том и разошлись. От ночи ночь
Ушла, оставив белой каплей точ-
Ку на манер чэбэшных инь и янь,
Мол, в бочке дёгтя медом брезжит рань.
А днём – не ночью, ходишь – не болит,
Бессонница в другие ходит спальни,
И сердце тихое во тьму души глядит,
Как солнце белое на мир глядит печально.
Я люблю до слёз наш дивный край,-
Так Зухра шептала Гюльчатай,-
И пески, и солнце – всё что есть,
Весь наш быт и родовую месть,
Паранджу, которую ношу –
Сквозь неё я вижу и дышу.
Сообщала Гюльчатай Лейле,-
Я зубцы считала на пиле,
Знаю, что количество зубцов
Соответствует числу моих птенцов,
Все они за пазухой моей.
Посмотри – мне с ними веселей.
Но Лейла вскричала Фатиме,-
Что за гуманоид в темноте
К нам приходит, требуя утех,
Побуждая всех на свальный грех!?
Отчего он выпучил глаза!?
Что он пляшет, нах, как стрекоза?!
Фатима испуганной Гюльнар
Тихо говорила: выйдет пар
И кипучий остудят сосуд
Государство, брак и Страшный суд.
А пока разогревай его,
Пестуй кундалини своего.
Улыбалась тихая Гюльнар,
К Зере обращаясь в свете фар,-
Сбит сегодня мною пешеход
Слышу стук по бамперу, и вот –
Он сперва стонал, потом затих,
Много ещё будет их таких.
Зера не желала говорить,
Человек, который жаждал пить,
Друг её, закопанный в песке,
Тот, чья жизнь была на волоске,
Из пустыни головой торчал,
Ждал и убедительно молчал.
Но о нём заботился Аллах –
Сухов шёл с лопатою в руках.
Живейший из живых средь неживых объектов,
Приветствую тебя, ладонь сжимая крепко.
Ты некто из хайтека. Я из клиентов некто.
Я приобрёл тебя холодной зимней ночью,
Чтоб апельсин кромсать в невидимые клочья.
Четыреста рублей. Недорого и сочно.
Твой скорый оборот вокруг оси незримой
Знать позволяет гостье, что, мол, она любима.
Или что гость любим в заботе арлекина.
Тот Арлекин тупил над смыслом данных строчек,
В его душе есть место для жён и пары дочек,
Он сам как апельсин, он сам как тот комочек.
Комочек рвёт со льдом коктейльную стихию,
И лопасти твои, как плавники слепые,
В пучине Марианской, релятивистской вые.
Cожру того, кто скажет, что ты почти вибратор,
Твой голос чуть не в ритме, но всё же модерато,
Твой тенор из хайтека. Сжимаю твои латы.
Сжимаю твои латы бледнеющей рукою,
И кнопку я держу, как точно со строкою
Держу упор перстом, доколь она не взвоет.
Ты жил со мной в сезон. Ты – новогодний фаллос,
Ты – сладкий зуд Весны, ты – летняя усталость,
Осенняя баллада и болдинская малость.
Четвертьколёсный друг или же хрущ двудверный,
Двухкомнатная грусть и радость с переменной,
Ты – что я находил, когда валилась в сено
Кощеева игла. Здесь я взбивал какао,
Молол крещенский лёд, с рецептами от Мао
Здесь я варил свой плов для девушек и Дао.
Здесь ныло моё сердце, ты подвывал мне в боли,
И я стоял, я думал, что я солоней соли,
А ты всё выл, и слышал я в том свои paroles.
И вот ты вновь стоишь такой надёжный, верный.
Я благодарен, слышишь? Как посреди арены
Смеётся укротитель, любовью укрощенный,
И крестится внутри себя перстом, мол, «Тигрик,
Спасибочки, старик, ты зверь, а я – сатирик!»
Мы заодно, мой Блендер! Мой славный Харакирик!
Из простого Ермолая, городского раздолбая,
Создадим в четыре счёта мы Святого Николая.
Мы Святого Николая, что приходит в Рождество,
Создадим и переменим Ермолая естество.
Шагом первым надеваем Ермолаю прахоря,
Чтобы ноги совладали со снегами января,
Ибо ходит дивный путник, пешеходный Николай,
Тверди топчет наш заступник. Обувайся, Ермолай!
Мы простого Ермолая, городского разгильдяя,
Мановением волшебным превращаем в Николая!
Шаг второй. Мы надеваем распарчованный кафтан,
Его цвет зари достоин, жгучий цветом, как шафран.
Чуть завидит сила злая этот яркий силуэт,
Стороной обходит дальней, поспешает в туалет,
Ибо страшно! Николаю сила добрая дана,
Быстро бегает заступник. Бойся сука Сатана!
Из простого Ермолая, в радости души не чая,
Восхвалим и возглаголим мы Святого Николая.
Третьим делом мы наденем шапку красную поверх.
Шапка знатная имеет жемчуга, имеет мех,
Шапка греет, шапка красит, шапка дальний шлёт сигнал,
Шлёт сигнал, чтоб спутник в небе всё таинственное знал.
Навигацией волшебной Николай наш оснащён
И сверхлазерным слеженьем дополнительно силён.
Из простого Ермолая, лишь фантазией играя,
Мы Святого, удалого производим Николая.
Шаг четвёртый – самый главный. Шаг четвертый – борода.
На морозе, от метелей она чуточку тверда,
И её касаясь, всякий должен осторожен быть,
Ибо сильно уколовшись, можно сразу всё забыть.
Всё что было, позабудет и не вспомнит никогда
Тот, кого, подобно карме, уколола борода.
Что на камне надгробном начертано,
Что, мне скажи?
Это номер машины. Так повелел Гуанжи.
Это номер машины. Его начертали на камне.
Что поёт эта женщина рядом у камня,
Скажи?
Она номер поёт. Это так завещал Гуанжи.
Чтобы номер звучал, тот, который начертан на камне.
Это что за земля, на которой сей камень стоит?
Что за почва такая, в которой мужчина лежит?
О, поведай, мой спутник! Поведай, я весь во вниманьи!
То земля, по которой катался и пел Гуанжи.
Он был смел и удачлив. Враги же точили ножи,
И однажды его лунной ночью свели на закланье.
И когда Гуанжи свою волю надрывно хрипел,
Душегуб улыбался, но после он всё же велел,
Чтобы номер машины был выбит на траурном камне.
Чтобы странная песня звучала без мысли и слов,
Чтобы образ могилы захватывал, прост и суров,
Чтобы прохожий случайный испытывал очарованье.
Чтобы шёл сквозь века рукотворный пиар мертвеца,
Чтоб Вергилий и Данте слыхали, не зная лица
Сочинителя гулких числительных мира иного.
Ибо в час роковой, когда прозы в устах больше нет,
Снизошло Гуанжи провидение, что он поэт.
За мгновенье до смерти. Поэт без строки и без слова.
Вращая барабан своею нежной лапой,
Она земную твердь проходит тихой сапой.
Она – где сердце тьмы, верней, где его клапан.
Я голубя пошлю. Туда. Там сбились тени
Искать полденный рейс на «острова везений»,
Там, где не жгли напалм ну, разве что, из лени.
Едва ли мне быть там, с надменной иль повинной,
Там, где гиппопотам, ногой ступая сильной,
Излечит беглеца от сказки инфантильной.
Но знаю: ей близки далёкие те знаки!
Ты, голубь мой, вкуси тропические злаки,
Дойди к плечу её сквозь ПВО и факи.
Я знаю её нос, холодный и проворный,
И вижу, как сейчас она стремится гордо,
И как пушится хвост на лодке на моторной.
Я знаю путь её по обращённым строчкам
В мой адрес. В орган мой. Тире - тире и точка –
Ритмический ответ мясистого кусочка.
Несу его в горстях – протянутые руки.
Я создаю фантом в осмысленной разлуке,
Изобретая вслух то тишину, то звуки
В противовес всему. Плывёт над городами
Сигнальный полудиск с поднятыми рогами,
Один рог – тем, кто с ними, другой – для всех, кто с нами.
Ты, голубь мой, иди, ступай землёю древней,
Пернатым на пути воркуй в ответ распевней,
Клони крыло горевшим в Сайгоне и при Плевне.
Мы ждём друг друга там, где полюс ищет полюс,
Где пчёлам нефтяным мерещится прополис,
Где я и твой попутчик составят мегаполис.
Мы ждём друг друга там, где мысль мешает мысли,
Где текст ещё не вбит, но файл уже осмыслен,
Где ветреный февраль под снегом греет числа.
И, обмахнув крылом тотемное созданье,
Узнай что ест она, тепло ли в её ванне,
И свистни от меня «I passed for you some money»
Трансформер убит. Пестрят интернетские блоги,
Блистает как свежее мясо подвиг военных.
Трансформер убит. Отдельно отпилены роги,
Копыта и хвост его. Очи, взведённые к небу,
Больше на фото ужо не увидим. Трансформера нет,
И зло окаянно теперь не взликует, как ране.
Растерзанный взрывом, осколочным свистом опет,
В дыму растворился.
Его ДНК опознают. Мы двинемся дальше.
Мы включим ТV- репортажи из ада, где, сшит по частям,
Восстановлен, предстал пред огнём окаянный Трансформер.
Он снова с улыбкою мелких зубов. Он противен властям,
Он противен всем гражданам. Слышишь? Душа его лает!
Он ступает по углям и пятки шипят его. Слышишь?
Сам Калашников плюнул в экран. Ветераны за ним повторили.
Трансформер лишь снова прикинулся мёртвым. Как фетиш
Башка его. Мячик футбольный – удар. Президент не попал
По вратам неприятелей злобных.
Противник был долго противником. То есть устал.
Ворота отравлены. Быть на воротах не модно.
Моднее классический гольф на просторах страны,
Взрывчатка для гольфа на поле рождает следы.
Вот лунка – там печень Трансформера, далее – сердце,
Что билось за тёмную силу. Из перца
Как будто бы сделаны злые глаза – распылились в траве,
Язык схоронился за кочкой, притихший зане,
И, будто белеющий краб второпях уползает,
Ползёт его кисть, кровоточит и пальцы вонзает
В протухшую землю. Мешком надувается чёрным,
Готово взлететь, но не может. Хватает потворно
Лёгкое воздух. Трансформера части в движеньи.
Он мёртв? Он не мёртв? Сбылись кары в его прегрешенья?
Так смерть или нет? Нечто третье. Изнеможенье.
Уставший ньюсмейкер, поставь ему в храме свечу,
Лесному злодею с одною ногой. Палачу.
Но храм не мечеть и ни церковь, а нешто иное,
Ужасное место, подземное место дрянное,
Быть может, в ущелье безвестном, где самое дно,
Туда, куда кровь, запекшись, долетала его.
Сколько в имени букв, столько лет для забвения нужно,
И дети рождаются снова в песочнице дружно,
Дети рождаются прямо в Макдоналдсах, дети
Живут, как живут, диалектикой в чистой монете –
Орёл или решка. Без мамы, без няни, без тёти.
Дети, гуляйте не долго. Отцы на работе.
Еловая лапа погладит чудно чебурашку,
И чаща сомкнётся. И слёзы закапают в чашку.
И первый подснежник пробьёт цепенеющий наст,
Весна, я твоё приближение жабрами чую.
И, будто таблетку, хватаю луну молодую
И быстро глотаю. И прыгают звёзды из глаз.
Циклоны и бури, и снег, и метель в Старом Свете –
Таков наш январь! Серой дланию к чистой монете
Потянется туча и солнце закроет к заре.
Но то ли февраль особливую важность почуял,
Что дует он в форточку нашу студёные струи,
Давая разгул заблудившейся зимней поре.
Я знаю что скажет в промокших ботинках синоптик –
Что шар остывает, что климат кусает за локти
Седой континент, и что мечутся бури в стаканах
Его обитателей. Ходит дворняга понуро,
И морду к луне и скулит про спасение шкуры,
И ждут своей участи гриппом хворавшие куры.
В эпоху граффити тоскуешь по перу,
По лёгкому неведомому скрипу,
Гусиной белизной гогочет снег в бору,
Движенье шёпота к простуженному сипу.
Рука об руку в талых берегах,
Спасенье утопающих средь леса,
И в талых заблудившихся водах
Бесовка нежная не бросит беса.
Кто мне подарит чистую строку
За сто шагов к «берёзовому» саду?
Отогревается на ветреном скаку
Последний снег. И первый дождь в награду
Накопится в прозрачных берегах.
Просветится заоблачным движеньем
Сам вешний луч на праздничных холмах,
Омерших птахов побуждая к пенью.
Спрошу у рыбака куда идти,
Где возлежат вокруг сады и парки,
Как нежатся зеркальные пруды,
Под вечным штилем в бдении цесарки.
И, льдинки надевая на крючок,
Сей господин неспешно мне ответит
Как, мол, пейзаж мыслителя влечёт,
И как плотва рыбачью долю метит.
Вот бьётся лёд. Прозрачные пласты –
Носители музык. Под ними тьма глубинна
И бороздятся многие версты,
И спит луна ультимативно чинно.
Вот, мол, сады. Стоят себе, молчат,
И помнят, и хранят. Запоминают.
Мельчайший сдвиг пейзажа печатлят.
И замерзают. Ждут сезон. И тают.
И сердце наполняя белизной,
И душу наполняя вольнодумьем,
Я наслаждался вешнею игрой
Всех элементов. Логикой. Безумьем,
Соотношеньем первым со вторым,
Безмолвьем и раскатом величавым,
И вторил языком, и был любим
Пейзажем лишь за то, что был в нём малым
Сиюминутным звуковым «Ау»
Меж рыбаком и собственною глоткой.
Молясь над сетью прямо в пустоту
Поплыл рыбак. И Запятою кроткой
В строке он стал, как здесь теперь стоит,
Заиндевев кирилицыным знаком,
И, как туман с туманом говорит,
Я говорил с собой о разном всяком.
Посмотри, как работает каменотёс,
Как послушные глыбы ладонь обожают его.
Славится мастер. Меж плитами даже овёс
Не просыплется. Камня ребро укрепляет ребро
Камня другого. Тонкое дело.
Посмотри, как работает ловкий хирург –
Он пузырь иссекает в четыре минуты,
Меланхольная желчь не отравит больного. Белый тур
Он наложит бинтовый один за другим. Жгуты
Ослабит, чтоб лучше дышать. Тонкое дело.
Славится шумный чеканщик. На лист посеребрянный
Нежная серна ложится в рисунке,
А также ажурный узор неотъемлемый.
Тонкое дело. Тонкое. В лунке
Где глаз, драгоценный сапфир. Божественно!
Что же, мой каменщик славный,
Что же ты скажешь - душа твоя камень?
Кто мне поверит? Кто же здесь главный
В данном сужденьи? Держит экзамен
Хирург - говорит, мол, душа - капля крови,
Мильоны телец кровяных составляют
Незримое. Разве что кроме
Микробов болезных, что твой макрофаг пожирает.
Чеканщик!
(Чеканщик молчит).
Лишь улыбается он. Он свой мир создаёт
На сегодня. Чтоб завтра продать. Он стучит.
Молоточком. Он в ритме. И кто-то поёт.
Тонкое дело.